туго затянув их поверх белой марли. Хирург отложил инструменты.
Он мягко прошептал:
– Mon pauvre vieux[25]. Еще? – и вколол дозу морфия в вялую ногу.
Подошли два медбрата, американцы в хаки, румяные, упитанные, беспечные[26]. Они быстро и ловко подняли носилки. Мариус открыл свои гневные глаза и яростно на них уставился.
– Sales étrangers[27]! – крикнул он. – Что вы здесь забыли? Приперлись поглазеть на мои кишки на полу? Где вы были десять часов назад, когда были нужны? Когда я лежал башкой в грязи, в собственной крови? Куда вам! Ведь было опасно, а вы вечно ждете затишья!
Они сунули его в машину и в свете фонаря застегнули коричневые брезентовые шторы. Один из них завел мотор, и оба, посмеиваясь, забрались на передние сиденья. Они ехали в темноте, не включая фар, быстро, но аккуратно. Мужчина продолжал вопить, но они его не слышали.
– Понаехали! Туристы! – грустно завывал он. – Сидят за рулем, когда это я должен сидеть за рулем! Не я разве водил такси в Париже последние десять лет? Не знаю, что ли, как водить, как управляться с двигателем? Кому они здесь нужны – Франции, что ли? Нет, только себе самим! Чтобы книжку написать, чтобы рассказывать потом, что они тут делали – когда было безопасно![28] Если для Франции, так записались бы во Французский легион – им там всегда рады – и стояли бы со мной в окопах! Думаете, запишутся?[29] Еще чего! Небезопасно ведь! Заняли мое место за баранкой и приехали за мной – когда уже было поздно.
Потом подействовал морфий, и он уснул.
Мариус умирал в полевом госпитале, километрах в десяти от линии фронта. Он умирал уже три дня, и другим пациентам это не нравилось. Вонь от его ран наполняла воздух, а его проклятия наполняли палату. Потому что Мариус знал, что умирает, и бояться ему было нечего. Он мог выражаться, как ему было угодно. Для него не будет земного трибунала – ему придется отвечать на высшем суде. Так что Мариус свободно делился со всей палатой своей философией жизни, своей тяжелой, скудной, уродливой жизни, какой он ее прожил, а также своим пониманием Родины, какой он ее знал. Три дня подряд, от рассвета до заката, он вопил в бреду, и никто особенно не слушал, все понимали, что это бред. Пациентов это то отвлекало, то забавляло, а иногда ужасно раздражало, в зависимости от того, хотелось ли им спать и насколько сильно они страдали. Все это время рана в его животе наполняла палату жуткой вонью, ведь это была газовая гангрена[30], а у нее чудовищный запах.
Мариуса поместили в Salle для раненых в брюшную полость, и рядом с ним лежал мужчина с каловым свищом, который источал омерзительный запах. Мужчина со свищом привык к себе, но без конца жаловался на Мариуса. С другой стороны от него лежал мужчина, которому прострелили мочевой пузырь, и вокруг него стоял плотный запах мочи. Но и этот мужчина привык к себе, и он тоже жаловался на Мариуса и на его ужасный запах. Потому что у Мариуса была газовая гангрена, а гангрена значит смерть, и то, на что они жаловались,
Бедняга ты мой (
На тот момент все американские санитары были добровольцами.
Грязные иностранцы (
Впоследствии многие водители санитарных машин написали о своем опыте, в том числе Эрнест Хемингуэй, Джон Дос Пассос и Э. Э. Каммингс, а также и менее известные писатели, например, Лесли Басуэлл, автор книги «Санитарная машина № 10».
Одним из американцев, записавшихся во Французский легион, был поэт Алан Сигер, написавший знаменитое стихотворение «Рандеву со смертью» и погибший 4 июля 1916 г. во время битвы на Сомме.
Смертельная бактериальная инфекция.
