складки форменной юбки, садится на край кровати и складывает ладони на коленях. В левом виске, рядом с уродливым шрамом, который проходит почти через весь затылок, прячась в густых курчавых волосах, пульсирует жилка. Оливия отрешенно смотрит на вытертый коврик на полу и замечает упавшую книгу, похожую на подстреленную птицу. Поднимает, бережно расправляя смятые листы. Выдвигает нижний ящик прикроватной тумбочки, чтобы убрать книгу до вечера, и вдруг замирает. В дальнем углу лежит смятый спичечный коробок.
Она берет его в ладони, как величайшее сокровище, подносит к уху и слегка встряхивает. Внутри тихо и сухо шуршит что-то невесомое. Непослушными, подрагивающими пальцами Оливия медленно выдвигает коробочку, точно боится, что оттуда кто-то выскочит. Но таракан мертв. Мертв давно. Его тельце, похожее на верткий гоночный болид, стало совсем белым, точно из соли. А может, он поседел от горя и одиночества в своей картонной тюрьме. Узор на старом ковре расплывается от слез.
– А-а, таракан! – взвизгивает Лаура, ударяя Оливию по руке.
Виктория подскакивает, решительно прихлопывает упавшего таракана учебником по геометрии, и тот рассыпается в белую пыль.
В коридоре Лагранж звонит в колокольчик, призывая воспитанниц католического колледжа Святого Сердца поспешить. Услышав звуки спора, она заглядывает в спальню. При виде раскрасневшихся, всклокоченных Виктории и Лауры и всхлипывающей Оливии ее лицо вытягивается.
– Что здесь происходит?
Девочки растерянно молчат. Как уже не раз успела убедиться Оливия, у Лагранж своеобразные, но незыблемые представления о справедливости.
– После завтрака – в кабинет директора. Все трое.
Глава 2
Далеко – это там, где у тебя нет никого из своих.
Обеденный зал католического колледжа Святого Сердца размещается в кирпичном флигеле со стрельчатыми витражными окнами. По вечерам последние лучи солнца пробиваются сквозь увенчанное терновым венцом сердце, заливая все царственным пурпуром и придавая вечерней трапезе торжественность праздничной мессы. В рассеянном утреннем свете обстановка зала выглядит прозаичной и непримечательной, а лица девочек кажутся нездорово бледными, почти бескровными. «Я тут как черная фасолина в мешке кукурузных зерен», – проносится в голове у Оливии.
Когда все рассаживаются по местам и устанавливается тишина, отец Аарон читает молитву. Директриса, мадам Буаселье, стоит рядом и обводит воспитанниц колледжа взглядом, каким степной орел с высоты пересчитывает ягнят в пасущемся стаде.
Оливия редко вспоминает последние дни прежней безмятежной жизни, когда все было еще хорошо, когда первые раскаты грома вызывали ликующий восторг, а ветер, рвущий подол платья, еще не предрекал надвигающейся бури. Эти моменты, пусть даже в них не было ничего выдающегося, теперь полны особым предзакатным светом, как пожелтевшие снимки в альбоме отца. Те дни застыли в ее
