лежит старая посуда, пожелтевшие от времени книги и картины.Весь мусор, что вытащили из домов, надеясь продать за бесценок.
И здесь, я вижу её. Исчезают сварливые голоса ссорящихся старух, жара, пыль. Всё исчезает, кроме картины.
Сюжет картины незамысловат. Красивая девица, глядя на зрителя, недобрым, но будто призывным взглядом, лежит на светлых простынях.
Она явно не стесняется аккуратных полушарий груди, но прикрывает живот и все, что ниже, шёлковой молочного цвета полупрозрачной простыней.
Картина немного хаотична, постель в беспорядке, как и волосы девушки. Но это лишь придаёт изюминку и какой-то особый уют.
Идеально поставленный и прорисованный мягкий свет делает её лицо ещё более привлекательным.
В тот же миг остальной мусор, вынесенный на продажу и названный антиквариатом, перестал меня интересовать. Теперь, я вижу только её.
Сказать, что она прекрасна – банально. Скорее, она идеальна. Идеальна и в хаотичности, и в беспорядке, в лёгком эротизме, в желтом свете.
Гармонична даже в своей дисгармонии. Даже в том, что её взгляд,э на самом деле – хищный. Что её лёгкая улыбка – надменная.
Почему-то, сразу думается, что художник скорее представил эту девушку, чем рисовал с натуры. Или очень много добавил от себя. Её образ нереален. Невозможен.
Возможно, эта картина была бы шедевром, если бы не продавалась сейчас в столь гиблом месте.
И да – если бы она не была бы испорчена.
Я же уже говорил, что она обуглена?
Так вот – она ещё и изуродована временем.
Беспощадная к искусству гарь, покрывшая добрую половину холста, пачкает светлую кожу девушки. Из-за непонятной мне деформации, её лицо кажется искаженным, будто она зло сощурилась.
Дополняет изъян на холсте, небольшое отверстие, аккурат в левом глазу. Совсем крошечное, но его придется латать.
Я художник – я вижу красоту. Даже скрытую от глаз других.
И сейчас я увидел картину, такой, какой она когда-то была. Какой её задумывал художник.
А теперь это наваждение пропало.
Я удивлённо оглядываюсь, а затем снова смотрю на холст.
Да, она снова испорчена. А то, что я увидел, было лишь каким-то наваждением. Видением. Но теперь я знаю, какой она должна быть. Я будто уснул на мгновение, увидев её истинный облик.
Теперь окружающий мир снова валится на меня какофонией звуков, запахов, образов. Но это всё неважно.
Я уже не могу оставить её здесь.
– Где вы её нашли? – спрашиваю я у продавца.
Мужчина средних лет только пожимает плечами.
– Да под землей.
– Это как?
– Картошку копал и нашел, – он неуверенно мнется. – Ещё хорошо, что лопатой по ней не попал, так хоть рама есть. Рама хорошая, крепкая. Возьмешь?
– Может, в музей бы отнесли, вдруг что-то ценное? – я говорю, а сам понимаю, что я не готов помыслить о том, чтобы картина принадлежала кому-то другому.
Она – моя.
– Да какая там ценность и что мне музей даст?! Я её из рамы вытащить сам не могу. Заберешь раму, а?
Киваю.
– Сколько?
Он машет рукой.
– Господи, да что есть. Меня жена убьет, если я обратно притащу.
Я несдержанно смеюсь, встретив в ответ только укоризненный взгляд собеседника.
– Ревнует?
– Говорит спать не может, когда картина дома. Что голова у неё болит, что девка злая и будто гонит её. Чушь всякую, бабскую. Двести рублей дашь? Но раму сам освободишь. Я сломать боюсь. Да хоть что, но забери её. Пожалуйста.
Я засовываю руку в карман, нахожу смятые купюры. Киваю и мужчина, не скрывая радости, оборачивает полотно в плед.
Наблюдаю за этим процессом.
Если аккуратно снять верхний слой краски, подчистить, подправить, подрисовать…
Думаю, я смогу её вернуть.
Ты не Нострадамус
Я освобождаю её от рамы легко, будто она сама поддается. Располагаю на мольберте в центре своей мастерской.
Работы оказывается куда больше, чем я думал. Картина словно становится капризной, как истинная женщина.
Более я не вижу в ней красоты, хоть и помню то навязчивое ощущение, как погружение в сон, гипноз, чувство
