также храбрый солдат, один из первых ловеласов и кутил.
Узник – твердый, ироничный.
Тюремщик – циничный, умный, тоже склонный к юмору.
Одному через 3 месяца – каторга, через 10 лет – поселение, через 15 лет – вторая каторга, через 20 лет – трагическая смерть.
Другой через 4 месяца – граф, через год – военный министр, через 15 лет – князь, через 22 года – председатель Государственного совета, через 23 года – светлейший князь, через 30 лет его армия будет разбита в Крымской войне, через 31 год – отставка и смерть.
Чернышев, вероятно, не без удовольствия рассматривал и допрашивал Лунина, потому что пришлось немало потрудиться, прежде чем стали возможны этот допрос и несомненная погибель этого гусара.
Чернышев спрашивает, Лунин отвечает, секретарь записывает.
Вопросов не фиксировали, но из ответов ясно видно, в каком порядке все протекало.
Сначала были заданы обычные вопросы – о тайном обществе, его целях и членах.
«Открыть имена их почитаю противным моей совести, ибо должен бы был обнаружить братьев и друзей».
И дальше в протоколе читаем:
«Кто были основатели общества – сказать не могу вследствие вышеприведенного правила, которое я принял…»
«Кто же начальствовал в отделениях общества, я наименовать не могу по тому же правилу…»
«Кто же там именно находился… никак вспомнить не могу…»
Спрошено было и о воспитателях.
Ответ: «Воспитывался я в доме моих родителей; учителей и наставников было у меня много, как русских, так и иностранных <следует несколько иностранных фамилий>, и многие другие, коих не припомню».
«Не припомнит» Лунин как раз русских педагогов, которых можно было этим подвести.
Ни одним вопросом Чернышев не собьет Лунина с его позиции: до 1822 года участвовал в обществе, позже, когда началась подготовка к восстанию, не участвовал. В заслугу себе ставит, что пытался приготовить Россию к принятию конституции.
И тут генерал-адъютант выложил наконец свой главный козырь. Несколько декабристов свидетельствуют, что сам Лунин когда-то замышлял убийство царя «партиею в масках на Царскосельской дороге».
Это тяжелая минута. Впервые Лунин четко видит, что противники могут предъявить серьезные обвинения: умысел на цареубийство по всем российским законам и уложениям – преступление тягчайшее. Решительное отречение ничего уже не даст: три имеющихся показания достаточны, все равно сочтут роковой факт доказанным, нельзя упираться так глупо; во всяком изобличении есть элемент унижения, а Лунин ведь держится все время на позиции собственной правоты.
И он решает признаться, но как бы между прочим, сводя значение злосчастного разговора к минимуму:
«Намерения или цели покуситься на жизнь блаженной памяти Государя Императора я никогда
