полуторамесячных скитаний – достигают Гавра, а на следующий вечер дилижанс доставляет странников в Париж.
1817 год…
«В Лувре выскабливали со стен букву N[2].
Наполеон находился на острове Святой Елены, и так как Англия отказывала ему в зеленом сукне, то он переворачивал наизнанку свои старые мундиры.
Французская академия назначила тему для конкурса: „Счастье, доставляемое занятиями наукой“. Большие газеты превратились в маленькие. Формат был ограничен, зато свобода была велика…
На реке Сене плескалась и пыхтела какая-то дымящаяся странная штука, плавая взад и вперед под окнами Тюильрийского дворца; это была механическая игрушка, никуда не годная затея пустоголового мечтателя: пароход. Парижане равнодушно смотрели на эту ненужную затею… Все здравомыслящие люди соглашались, что эра революции окончилась навеки…»
В пестром обзоре Виктора Гюго не хватает лишь русского с кавалерийской выправкой, наследника громадных имений и тамбовских душ, который, прибыв в Париж (и скрываясь под именем Сен-Мишель), объявляет товарищу: «Мне нужно только комнату, кровать, стол и стул; табаку и свеч хватит еще на несколько месяцев. Я буду работать: примусь за своего Лжедмитрия». Зачем же было ехать так далеко?
Да затем хотя бы, что в Петербурге гвардейскому ротмистру, светскому человеку, жить своим трудом почти невозможно: сочтут издевательским чудачеством; да и литераторам как-то еще не привыкли платить. Скорее, наоборот – знатным вельможам (Державину, Дмитриеву) привычнее печататься за собственный счет.
Ипполит Оже узнает, что его друг собирается писать по-французски («Разве я знаю русский язык?»); желает сочинять, хотя в будущем «писательство должно отойти на второй план: его заменит живое слово, оно будет двигать вперед дело цивилизации и патриотизма»; но прежде, повторяет Лунин, писатели и поэты, сочиняющие по-русски, подготовят почву «для принятия идей». Оже утверждает, будто его русский спутник считал такими писателями Карамзина, Батюшкова, Жуковского, Пушкина («Восходящее светило лицеист Пушкин, мальчик, который является в блеске»).
«Я задумал, – продолжает Лунин, – исторический роман из времен междуцарствия: это самая интересная эпоха в наших летописях, и я поставил себе задачей уяснить ее. Хотя история Лжедмитрия и носит легендарный характер, но все-таки это пролог к нашей теперешней жизни. И сколько тут драматизма! Я все обдумал во время бури…»
Оже вспоминает, что пришел в восторг от плана романа. Работа пошла быстро, и француз пожелал показать ее результаты компетентному лицу. Лунин согласился, но просил не давать ученому: «Мысль моя любит выражаться образами. Доказывать, что дважды два четыре, я не берусь, но я хочу действовать на чувство читателя и думаю, что сумею. Поэзия истории должна предшествовать философскому пониманию».
Незаконченный роман прочитал Шарль Брифо, известный в ту пору литератор, будущий член академии:
Начальная буква имени Наполеон.
