сама идея эта – обеда вовремя, с явной пользою для здоровья, после праведных, только так, и никак не иначе, трудов, обеда – а после него и отдыха послеобеденного, необходимейшего, целительного, благотворного, идея вполне разумная и всем едокам киношным понятная с полуслова, с полувзгляда, витала в воздухе.
Еда, к столу подаваемая, должна была пережёвываться тщательно, хорошо желудками всеми усваиваться.
Ничто, при любой погоде, при любом настроении, даже неважнецком, или плохом, вопреки настроенью хорошему, то есть – норме, для всех советских, в коммунизм шагающих, граждан, создающих искусство главное, всех важнее на свете – кино, не должно было помешать естественному процессу, – ибо важен он, как и кино, для людей, – поглощения пищи.
Ведь это прямым, прямее некуда просто ведь, образом сказывается на творческом, тоже серьёзном, процессе.
А что – повторим, для памяти, чтоб усвоить надолго, – важнее всех искусств остальных, какими бы ни бывали они заманчивыми, для кого-то, как ни пытались бы на передний вылезти план?
Ясное дело, кино.
Вот киношники и питались.
Питались – целенаправленно.
Прилежно. Сосредоточенно.
Жевали пищу – не просто столовскую, общепитовскую, – не манну, конечно, небесную, – но, видимо, пищу особую, для избранных, домотворческую, – такую, какую заслуживали, – такую, которая им дана была – свыше ли? – вряд ли! – как и нынешний, вроде бы творческий, а может и праздный день.
Однако на голоса наши – их головы, каждая – семи пядей во лбу, повернулись – все разом, немедленно, – к нам.
Киношные умные головы повернулись, как на шарнирах, в нашу сторону – и на нас уставилось множество глаз.
Я поначалу – поморщился. Ишь ты! – пялятся. Надо же! Все. Беспардонно. Бесцеремонно.
Потом – нахохлился. Ладно. Пяльтесь. Переживём.
Но вовремя спохватился – и сразу же взял себя в руки.
Зачем же смущаться, нервничать? Хотите – ну что же, смотрите. Пожалуйста. На здоровье.
Да, вот мы стоим, – такие, как есть, – чужаки, пришельцы, – мы здесь, наяву, перед вами.
Занятный был у нас вид, наверное. Право, занятный. А может – и необычный. Для многих – и впрямь непривычный.
Ворошилов, длинный, с взъерошенной шевелюрой, смущённо глядящий на киношников, прижимающий к боку старую папку с рисунками, этакий тип – откуда-то извне, похоже – что с улицы, в одежде своей изношенной, в стоптанных башмаках, непохожий на элитарную, так считалось, киношную братию, залётный, инопланетный, неведомо как и зачем, и ветром каким, попутным иль встречным, сюда занесённый, странный, страннее некуда, пусть и так, всё равно, человек.
И я, тоже, что там скрывать, в далеко не новой одежде, старающийся не смущаться, помнящий твёрдо о том, что следует марку держать, но прекрасно, лучше других, понимающий, что и я в этой чуждой, и для меня, и для Игоря, обстановке – просто случайный гость, непонятно каким же образом вдруг появившийся здесь – да ещё и впущенный, надо же, нарушитель правил,
