из одних рук в другие руки, по эстафете, по кругу.
Раздались, разумеется, вскоре на пространстве двора киношного, поднимаясь к листве подмосковной, к небу синему, характерные, в блёстках дружных эмоций, возгласы.
– Блеск!
– Отлично!
– Вот это да!
– Ничего себе!
– Не ожидал!
– Посмотрите-ка!
– Чудо!
– Шедевр!
– И ещё! И ещё!
– Прекрасно!
– Превосходно!
– Ну, Ворошилов!
– Ну, Игорь!
– Васильич!
– Талант!
– Безусловно!
– Какой художник!
– А я ведь ещё во ВГИКе всем вам говорил, что со временем из него настоящий художник выйдет. И – видите – вышел! А вы его всё когда-то в киноведы идти агитировали.
– А я почему-то сразу поняла: вот это и есть его, Игорёши, призвание!
– А я, что скрывать, просто-напросто поражён. Для меня это – праздник. Нет, минутку, вы посмотрите, повнимательнее посмотрите. Какая певучая линия! Какой удивительный образ! Как это всё современно, между прочим, и оригинально!
– Ворошилыч!
– Игорь!
– Васильич!
– Старик! Ты нас просто потряс!
– Молодец!
И – тому подобное…
Ворошилов рассеянно слушал всеобщие похвалы – и задумчиво как-то помалкивал.
Слушал гул голосов – и всё больше, уходя в себя, да поглубже, отрешаясь от этого дня, от листвы его с синевою поднебесной, от птичьего щебета и от слов похвальных, сутулился.
Слушал возгласы, мнения слушал торопливые – и, почему-то замыкаясь, всё больше и больше, глядя под ноги, в землю, грустнел.
Все хотели помочь Ворошилову.
Все киношники, без исключения.
Незамедлительно. Тут же.
На месте. Прямо сейчас.
Но с деньгами, само собою, у всех, кого ни возьми, было, увы, туговато.
Впрочем, трёшки вначале, а позже и пятёрки, пусть небольшие, что же делать, но тоже деньги, что уж есть, то есть, замелькали мотыльками пёстрыми в болшевском, разогретом, но свежем, воздухе.
Извлекались они из карманов, из бумажников плоских, из дамских, модных, крохотных кошельков.
Они плыли по воздуху, двигались лёгкой стайкою – к Ворошилову.
Их горкой хрустящею складывали охотно в его ладони.
Их порою запросто всовывали с размаху ему в карманы.
И навстречу бумажным деньгам – замелькали роем густым, широким потоком двинулись в киношные руки – бумажные, трепещущие по-птичьи в разогретом болшевском воздухе с голосами людскими, листы с ворошиловскими рисунками.
Киношники наседали:
– А это вот сколько стоит?
– А это сколько?
– А это?
Ворошилов, глядя на них, сутулился и не знал, что ему и отвечать.
