многозначительно пригрозить взглядом, сулящим недоброе маленькому первооткрывателю чердаков и крыш.
Я поспешно отвернулся и первым шагнул в темноту дома; не оглядываясь, чтобы не смотреть в лица детей, спустился по ступенькам, отпер квартиру и спрятался в своей комнате, захлопнув дверь прямо перед носом провинившегося ребёнка. Я не в состоянии был играть роль строгого отца: розовыми волнами запоздалой эйфории по мне прокатывались радость, благодарность, смятение… Но громче всего во мне пела дерзкая надежда, что когда-нибудь и меня, быть может, удержат от опрометчивого шага с крыши светлые ладони с длинными пальцами – ладони крылатых рук, от начала времён не совершавших зла.
Несносный
Каждый сам за себя, один Бог – за всех.
После благополучного окончания долгих и мучительных родов акушерка сделала попытку показать новоиспечённой мамочке её лиловое дитятко; но утомлённая, наоравшаяся женщина только поморщилась и отвернула голову на мокрой подушке, вяло махнув рукой: потом, потом… Кажется, именно этот пренебрежительный жест определил всю дальнейшую жизнь младенца – вечного неудачника и изгоя, чьё появление на свет не доставило радости даже родной матери.
На самом краю месяца, отведённого на государственную регистрацию, новорождённого мальчóнку записали в метрике Иннокентием – в выборе имени угадывалась тайная неприязнь родителей к своему чаду. До его зачатия они скудно и невесело прожили полтора года в пропахшей капустой коммуналке, и прибавление семейства восприняли как очередную неприятность, усугубившую тяготы быта. Отец был молчаливым и бесперспективным инженером, который в покрытых коричневой копотью, продуваемых сквозняком цехах сочленял громоздкие детали отставших от века станков; мать занималась какой-то однообразной документацией в бухгалтерии, была типичной мелкой советской служащей, в свои двадцать шесть почти вовсе лишённой привлекательности и блеска глаз. Они познакомились случайно, и случайно оказались в одной кровати, под кусачим одеялом – причём он во всё время неловкого скрипучего совокупления оставался в носках и майке, а она – в скользкой розовой рубашке с кружевами по нижнему краю, тонкие лямки которой нещадно врезались в плечи.
Удивительно, что Иннокентий не явился немедленной расплатой за несанкционированное соитие членов профсоюза – но он, похоже, не торопился на свет, и они успели пять раз сходить в кино, дважды – в кафе-стекляшку, потом тихо зарегистрировались в ЗАГСе, познакомили родителей и уехали в Сочи, где, обдаваемые брызгами вечного моря, мёрзли на пустой апрельской набережной и согревались местным портвейном и объятиями, и солёными поцелуями с привкусом напрасно загубленного винограда.
Но пришлось возвращаться в Москву, в прежнюю жизнь, сделанную из монотонного частокола будних
