спущена, никуда уже не годные… Хотите бутерброд с колбаской к чаю?» Ко всему прочему Гуревич при ходьбе припадала на левую ногу, травма там была давняя или операция неудачная, никто не знал, история тянулась из совсем уж допотопных времен. И тут у мужа-физкультурника сжималось сердце, когда сухонькая фигурка с ныряющей осью движения спешила по коридору на урок, и он провожал ее жалостливым взглядом.
Ее не трогали, как не трогают старую коммунальную кошку, прощая плешивость и вредные привычки. Впрочем, нельзя сказать, что Гуревич не ловила мышей. Отнюдь. Она была прекрасным педагогом. Вдохновенно, с цитатами, вела любимые ею уроки литературы, не замечая, что Макаров мажет шею соседа чернилами, а Клюева, глядя в зеркальце из-под парты, пытается создать тот же чернильный эффект на ресницах. Стоя у доски, Гуревич устремляла взгляд поверх голов и мечтательно произносила: «Мы родом из детства», завершая на торжественной ноте: «Антуан де Сент-Экзюпери».
А откуда она сама была родом? Это нелепое колченогое существо, с поеденными молью нарядами и въевшимся запахом старого курильщика. Из какого такого детства? Неужели из нежного лепечущего младенчества с ниточками-перевязками на пухлых ручках?! А потом из тонконогой сияющей юности?! В это трудно было поверить. Наверное, даже и самой Гуревич. До одного расчудесного дня. То есть до одного вполне обычного дня, примечательного только очередным родительским собранием. Чудесным в нем вдруг оказалось стечение обстоятельств, которыми изобилует жизнь, если приглядеться. Гуревич и пригляделась – неожиданно для себя.
Сидя в президиуме, перед партами с родителями, она задержала взгляд, обычно скользящий, на холеном мужчине, отце новенького мальчика, перешедшего недавно из другой школы, и вдруг узнала в нем… Вову, Вовчика. Ее Вовчика. И тут же в памяти, как картинки в волшебном фонаре, замелькали доказательства ее той самой позабытой сияющей юности.
Вовчик был студентом Литературного института. Как и она. Подающим надежды поэтом. Как и она, начинающая поэтесса. Через три минуты после знакомства он стал звать ее не как все – скучным, затертым, как кличка старого пса, с годами надоевшим ей до одури «Гуревич», а интимным «Ни», до первых двух букв сокращая имя и одновременно – дистанцию между ними. Хотя какая там дистанция. Не было ее с самого начала. И колченогости не было, и курения, и тоскливого бегства в литературу. Были восторженные глаза, легкость мальчишеской узкобедрой фигуры и желанное творчество. Устраивали литературные вечера на квартирах. Читали стихи, пили и пели под гитару. Под утро Вовчик провожал ее домой, громко крича в невероятное розовое небо:
«Смотрите!
Звезды опять обезглавили
И небо окровавили бойней!»
И нагнувшись к ней, шепотом:
«Глухо.
Вселенная спит,
Положив на лапу
С клещами звезд
Огромное ухо».
Пустые улицы вторили эхом. Он обнимал ее за плечи. Сводящее с ума сочетание:
