же документы назад забрать, а потом подумал – судьба, значит, такая, ничего тут не поделаешь! Решил не поддаваться страхам и странному совпадению. Что он, неврастеник какой? Контрабас так контрабас!
И не пожалел.
X
После смерти Берты Штейнгауз почувствовал себя осиротевшим, покинутым, брошенным. Он никогда не задумывался, насколько, оказывается, Берта заполняла его жизнь, помимо учительства и других важных занятий. Сначала он думал, что тоска – это чувство пустоты, наступающее после потери человека, который все время находился рядом и общение с которым воспринималось как данность, как часть себя самого. Поэтому, когда эта самая часть вдруг исчезает, становится плохо, так как человек опять пытается стать целым. И еще он думал, что тоска – это просто естественная реакция на резкое отсутствие многолетней привычки, которую не сам человек бросает, а ее у него отнимают силой, не спросив, и потому так больно. То есть истинная причина тоски – это порождение обыкновенного эгоизма, болезненный переход к выживанию в экстремальных условиях. Со временем происходит адаптация, пустота заполняется, создаются новые привычки, и вместе с ними – новое целое.
Но время шло, а он так же тосковал о Берте, как и раньше, и с каждым годом его тоска не то что не уменьшалась, а только росла. Она висела над ним большим черным облаком – тяжелым, роковым, не желающим пролиться ни всхлипываниями, ни беседами с окружающими о неизвестно где блуждающем духе Берты, ни прагматизмом быта дня прошедшего и дня настоящего, ни жалобами и ни протестами разума против зависшей черной тени. Через пару лет он вдруг понял, что это была никакая не тоска, а самая настоящая любовь. Это о ней и ради нее слагают стансы и идут на плаху. Нет, романтиком он никогда не был и всегда чурался выспренности и словоблудия, и даже когда ухаживал полгода за Бертой, не называл свое увлечение увлечением. Ему просто было скучно с другими женщинами, а в ней многое нравилось. Нет, не то – не нравилось, а удивляло и потому восхищало.
Во-первых, она была экзотичная. Трудно было предугадать ее настроение, особенно поначалу. Ее мнение всегда отличалось от того, что сам Витольд сказал бы или подумал по поводу услышанного или прочитанного. Но если противоположное мнение других его обычно раздражало, то Бертино – почему-то нет. И это было странно, но приятно.
Во-вторых, у нее было чувство стиля, и она всегда пыталась приподняться над бытом. Отсюда чуть манерная речь и пренебрежение хозяйственными делами или, по крайней мере, презрение к ним как к чему-то побочному в жизни – казалось, что она знала наверное, что люди не приходят в этот мир только для того, чтобы есть, спать, мыть посуду и стирать, а для чего-то другого, возвышенного, ускользающего в грубых тенетах быта, поддайся они ему совершенно, и оттого прекрасного и печального, заслуживающего сознательного к нему устремления.
Несмотря на преобладающий в ее настроениях минор, ей удавалось передать это чувство загадки жизни Витольду, и это ему несомненно нравилось и приподнимало над бессмыслицей повседневной
