ей дальним родственником, а именно – побочным сыном второго мужа двоюродной сестры жены старика Пахомова.
– Кажется, припоминаю, – сказал старик Пахомов, когда вечером Калерия Павловна рассказала ему о странном письме. – Верней, конечно, не его припоминаю, а припоминаю, что у Машиного мужа Пети кто-то вроде был на стороне…
– Он пишет, что в ранней юности бывал здесь, в этом доме.
– Не могу исключить, – кивнул старик Пахомов. – Очень возможно. Когда жива была моя Татьяна, у нас, поверишь ли, был шумный дом, открытый друзьям и родным. А потом всё угасло… – и он снова опустил глаза в своего любимого Диккенса.
Почтовое отделение было далеко, поэтому Калерия Павловна передала свое ответное письмо рыжему Алешке, когда через пару дней он заявился с газетами.
– Бросишь в ящик, Леша? – спросила она. – Да ты не стой на крыльце, зайди, я тебя чаем напою.
– Оченно вами благодарны, Калерь Пална! – говорил почтарь, громко хлебая чай из блюдечка, поставленного на три пальца, и прикусывая кусочек пайкового сахара. – Бросим, натуральное дело. И вовсе даже не бросим, а вежливенько так опустим в щелочку…
Между Калерией Павловной и майором Милославским началась переписка, серьезная и частая. Калерия рассказывала ему о своей жизни, прошлой и теперешней, а он – о том, как на фронте вспоминает этот дом, который на несколько лет, в середине тридцатых, стал ему родным. Он писал о вытертом ковре на полу в гостиной, о старом рояле, о том, что стол хромает на левую ногу и оттого на нем дрожит посуда, о картинах, висевших – и до сих пор висящих – на стенах. Читая письмо, Калерия Павловна поднимала глаза и видела, что они висят точно так, как написано: одна большая сверху, две маленькие под нею, и круглая – справа.
Переписывались они почти год.
В сентябре сорок второго, когда золото осени вновь осыпало пахомовский сад, рыжий Алешка принес письмо, полное горечи и затаенной надежды: «Вот и я теперь хромаю, как тот ваш чудесный стол под теплым бежевым абажуром». Майор Милославский писал, что тяжело ранен в левую ногу и подлежит если не полному списанию, то уж увольнению из действующей армии точно. Он рассказывал, что никого у него нет, и просил позволения пожить хоть недолго в Красногромске, у старика Пахомова и его чудесной двоюродной внучки.
Старик Пахомов был не против. Нелюдимость его была вынужденная: вдовство, ранняя смерть сыновей, тяжелая засекреченная работа на КВМЗ, где делали самолетные устройства для бомбометания.
– Пусть приезжает, пусть, – говорил он, устало сидя в кресле и слушая, как Калерия правой рукой извлекает из старого «Бехштейна» легчайшее пианиссимо. – Может быть, он тебе понравится. Офицер, интеллигент, герой. Может быть, вновь зазвучат детские голоса в этом молчаливом доме…
– Придумаете тоже! – смущалась она.
– Судьбу не обойдешь, да и не надо, – вздыхал старик Пахомов. – Напиши ему: приму, как родного.
