с великим восхищением принялся открывать ему красоты английского мадригала, оплакивая утрату старинных инструментов. Ривьер не без задней мысли подробно живописал Джимми победы французских механиков. Гулкий венгерский голос начал высмеивать совершенно нереальные лютни на картинах романтиков, но тут Сегуэн пастырскою рукой направил свое стадо на поле политики. Здесь почва нашлась для всех. Джимми, разгоряченный возлияниями, ощутил, как в нем пробудился похороненный национальный пыл отца, и в конце концов он таки разгорячил и флегматичного англичанина. Атмосфера в комнате стала жаркой вдвойне, и с каждой минутой миссия Сегуэна делалась все трудней; возникла даже опасность личной ссоры. Однако в первом же промежутке находчивый хозяин провозгласил тост за Человечество, и когда все выпили, он со значением широко распахнул окно.
В ту ночь город надел маску столицы. Пятеро молодых людей шли беспечной походкой вдоль Стивенс-Грин, окутанные тонким облаком душистого дыма. Плащи их были небрежно переброшены через плечо; они шли и громко и весело разговаривали. Встречные уступали дорогу им. На углу Грэфтон-стрит небольшого роста толстяк усаживал двух красивых дам в экипаж, вверяя их попечению другого толстяка. Экипаж тронул с места, и оставшийся толстяк заметил компанию.
– Андре!
– Да никак это Фарли!
Завязалась самая бурная беседа. Фарли был американцем. О чем шел разговор, никто не мог бы сказать. Самыми шумными были Виллона и Ривьер, однако и все были порядком возбуждены. С хохотом они все, притиснувшись друг к другу, влезли в какой-то кеб. Под веселый перезвон колокольчиков они покатили мимо толп, тонувших в пастельном сумраке. На станции Уэстленд-Роу они сели в поезд и, как показалось Джимми, всего через несколько секунд вышли в Кингстауне. Старик-контролер приветствовал Джимми:
– Славная ночка, сэр!
Стояла безмятежная летняя ночь; у их ног мерцала темным зеркалом гавань. Они направились к ней, взявшись под руки, распевая «Cadet Roussel» и притопывая ногами при каждом:
– Но! Но! Hohé, vraiment![5]
На пристани они сели в лодку и двинулись на веслах к яхте американца. Их ждали там ужин, музыка, карты. Виллона сказал с воодушевлением:
– Ну просто великолепно!
В каюте яхты было небольшое пианино. Виллона заиграл вальс для Фарли и Ривьера; Фарли был за кавалера, Ривьер за даму. Потом они все импровизировали кадриль, выдумывая оригинальные фигуры. Сколько веселья! Джимми участвовал с энтузиазмом; вот это уж была жизнь! Когда Фарли уже совершенно запыхался, он крикнул: Баста! Служитель принес легкий ужин, и молодые люди уселись за него, скорей ради формы. Пить они пили, однако: это было в стиле богемы. Они пили за Ирландию, за Англию, Францию, Венгрию и за Соединенные Штаты Америки. Джимми произнес длинную речь, и при каждой его паузе Виллона произносил: Слушайте! Слушайте! Когда он наконец
«Кадет Руссель»; «Хо-хо! И вправду!»
