вдруг подумали – не остаться ли ещё на день?
– Может, останемся ещё на день? – спросила Диана, закуривая перцовку длинной сигаретой.
– Я бы сейчас хотел этого больше всего на свете, – ответил я, впервые жалея, что бросил курить. – Но нет. Завтра будет ещё хуже. Сегодня мы хотя бы морально готовы.
Самолёт вылетел вовремя. Домой мы приехали молча. Следующие три дня я никуда не выходил, словно мне нужно было время на акклиматизацию, на привычку к здешнему воздуху. К моему воздуху.
И теперь я снова уезжаю из Киева, зная, что ещё сюда вернусь. Но я впервые уезжаю не домой. Утверждая традиционность воспоминаний.
Заснул я не раздеваясь, и потому проснувшись ощутил некоторую брезгливость к самому себе. Спать в одежде всё же довольно сомнительное удовольствие, если, конечно, речь не идёт о борьбе с холодом. Первой мыслью был душ, второй – чай. Третьей – который час. Оказалось, половина третьего. За окном лупил дождь, и у меня было больше двух часов до прибытия. Умывшись и дождавшись поездного чая, всегда настолько отличающегося на вкус от всех остальных, что его пора бы ввести в меню дорогих ресторанов, я решил провести время за просмотром фотографий, сделанных за время оставшегося позади пути, чтобы заодно удалить откровенно неудачные.
Не успел я ввести защитный четырёхзначный код айфона, настроенный на год рождения Малера, как в дверь постучали.
– Открыто!
Купе отворилось. В проёме стояла девушка лет двадцати пяти, неявной национальности.
– Извините, здравствуйте, мне очень неловко, но я со вчера мучаюсь, ещё когда на перроне в Киеве вас увидела.
У неё был тихий, кто-то бы сказал – вкрадчивый, голос, с тонким привкусом неуверенности в себе. Это было странно, она была очень симпатичной, и я не думаю, что у неё были большие проблемы с мужчинами. Впрочем, внешность – лишь первый этап полосы препятствий.
– Я… можно я войду? – спросила она.
– Зачем? – ответил я вопросом на вопрос, надеясь, что это прозвучало не очень грубо.
– Я… вы меня не помните? – она выдержала едва ощутимую паузу. – Не помните, конечно, да. А я была на ваших концертах, на нескольких, – сказала она чуть смелее, хотя я понимал, что дело тут не в страхе.
И не в застенчивости. Она произносила слова так не потому, что стеснялась или опасалась чего-то – быть обиженной, непонятой, разочарованной, а потому, что у неё, в силу одной из известных ей причин, сложилась такая манера. Есть люди, которые бесцеремонно врываются в чужую жизнь, то ли считая, что нет никаких границ, то ли действительно полагая, что их поведение уместно. Есть и те, для кого такое свойское поведение с первого слова как раз результат неловкости, которую они испытывают в обществе и которую скрывают именно таким нарочитым образом. Есть люди действительно стесняющиеся до такой степени, что не пытаются это стеснение скрыть.
