смотрело на меня оттуда. В первый раз за всё время моего отъезда из Петербурга меня потянуло писать. И мой писательский зуд был так силён, что я готов был тотчас же сесть за стол Али и начать писать дневник своих впечатлений за этот почти уже полный год жизни, промчавшийся точно вихрь.
Я уже двинулся было к столу, как моё внимание привлекла маленькая, едва заметная дверь, находившаяся с правой стороны, за шкафами книг. Сюрприз для меня был огромный. Я полагал, что верхний этаж весь состоял из одной этой большущей комнаты, а теперь понял, что здесь было ещё одно помещение.
В моей памяти встало воспоминание о комнате Ананды в Константинополе, о том, как Иллофиллион готовил «принцу и мудрецу» вторую, тайную комнату, вход в которую был закрыт для всех. Я подумал, что у Али здесь тоже была его святая святых, куда входил только он один и, быть может, его самые близкие друзья и ученики.
Благоговение перед святыней дорогого друга, которого я так недавно видел благословляющим меня у алтаря в доме Иллофиллиона, переполнило меня. Я вспомнил всю встречу с Али-старшим. Его лицо и жесты. Его величие и неизменную, не имеющую слов для выражения ласковость, пронизывающую всё его обращение к человеку даже тогда, когда слова его были строги и серьёзны. Не было суровости в этом поразительном лице даже тогда, когда его прожигающие глаза читали, казалось, самую глубину человеческого сердца.
Вспомнил я и пир, и предшествовавший ему разговор Али с Наль и Николаем. Вспомнил и прогулку в парке Али, его беседу со мной, его проводы нас с Флорентийцем, когда он стоял возле коляски и последний подал мне руку, обнял и ласково притянул к себе.
Как много прошло времени с тех пор, как много встреч и людей мелькнуло в моей жизни, а это объятие и взгляд стояли в моей памяти такими живыми, будто я только вчера расстался с Али.
И Ананда вспомнился мне, и сэр Уоми, так благодушно выносивший своего неумелого секретаря, и Иллофиллион, отдавший мне такой огромный отрезок своей жизни, забот и внимания. Я точно читал, лист за листом, книгу моей жизни последних месяцев, снова ярко переживая все встречи. Али-молодой, дорогой капитан Джеймс, Анна и Строганов, Жанна, её дети, милый князь, турки, Хава, Генри и, наконец, ужасные Браццано и Бонда…
И такая благодарность переполнила меня ко всем моим великим покровителям за их сверхъестественную доброту, с такой простотой мне данную! И жалость, сострадание к тем несчастным, которым я отдал поцелуй Любви, но помочь не смог, раскрыли моё сердце в горячей мольбе. Я невольно опустился на колени, прижался к двери и звал Али, чтобы через него донеслась моя любовь до несчастного Браццано, чтобы не только одной благой мыслью была моя молитва, но чтобы я смог найти действенную энергию претворить мою любовь в активный труд для счастья и спасения несчастных.
Я погрузился в молитву, стремясь нести радость нового знания в чистоте своего сердца всем страдальцам, остающимся в зле только из-за своего невежества и грубых страстей. В моей молитве не было ни печали, ни раскола в сердце, как
