и три – слева.
Белая, синяя, зелёная стояли слева, затем было небольшое пустое пространство – и чаши жёлтая, оранжевая и фиолетовая, все разных форм и огранки, окружали красную чашу. Из каждой чаши поднимался небольшой огонёк такого же цвета, какого была сама чаша.
Я перенёсся мыслями в оранжевый дом, где стоял недавно перед таким же алтарём.
Франциск прикоснулся обеими руками к красной чаше, её пламя вспыхнуло ярче, и я услышал его шёпот: «Да будут руки мои и дух мой чисты, как чисто пламя Твоё, когда я буду писать зов Твой слугам Твоим».
Постояв минуту в сосредоточенности, он подошёл к письменному столу, достал бумагу, сел и стал писать. Как и все люди, я часто видел, как пишут другие. Видел я и рассеянных, как я сам, и сосредоточенно внимательных людей пишущими. Но лиц и фигур, подобных Франциску за его письменным столом, я не видел ни разу ни до этого часа, ни в течение всей моей последующей жизни.
Помимо того, что он, казалось, забыл обо всём и обо всех, его лицо всё время меняло выражение. И так ясна была мимика этого прекрасного лица, что я как будто сам видел, кому он адресует свои письма, и понимал, о чём он пишет.
Я был так увлечён созерцанием Франциска и его работы, что даже не заметил, когда Иллофиллион вышел из комнаты. Предо мной точно происходил личный разговор Франциска с его корреспондентами, и проходила целая вереница лиц. А письма скопились целой стопкой, и мне казалось, что это не конверты сложены на столе, а кусочки души Франциска, которые он запечатывал в них.
Но вот он особенно углубился, склонился над бумагой, писал медленнее других писем, точно лучи падали от его пальцев на строки письма, и мне чудилось, что я вижу женскую фигуру, с отчаянием прижимающую к себе мальчика лет семи.
Иллюзия была настолько яркой, что я хотел уже выйти из комнаты, чтобы не мешать женщине разговаривать с Франциском наедине, но он посмотрел на меня и сказал:
– Учись владеть пространством. Я всё время присоединяю тебя к моему труду, чтобы тебе легче было передать мою помощь всем моим друзьям и присоединить к ней ещё и твою собственную любовь.
Теперь я понял, что виденные мной образы, которые мне казались плодами моей фантазии, были на самом деле реальными людьми, к которым была направлена любовь Франциска, включавшего меня в свою мысль.
Окончив последнее письмо, он задумался, погрузился в молчаливую молитву, встал, взял в руки письмо и подошёл с ним к жертвеннику. Здесь он опустился на колени, положил письмо на чашу, в которой клубилась похожая на пламя жидкость, охватил чашу обеими руками, прислонился к ней лбом и замер в экстазе молитвы.
Я был потрясён силой, энергией, каким-то вызовом и требованием, которые исходили из всего существа Франциска. И я тоже опустился на колени, поражённый экстазом любви и самоотвержения моего друга, в своей молитве забывшего обо всём, кроме того существа, о помощи которому он молил ведомые ему высшие существа.
