– музыка. Струи воды как инструменты оркестра.
Есть маленькие, тихие фонтанчики – это камерные оркестры. А птицы – солисты. Кругом цветы поэзии святой.
– Да, да! – Он увлёк меня на диван.
И я утонула в кожаном комфорте и его объятиях. В объятиях поэзии. Он нашёптывал мне о поэзии и всё крепче прижимал к себе:
– Я читал ваши стихи, они наивны и прелестны. Они заслуживают того, чтоб увидеть свет.
Сердце у меня перестало биться. А он всё более вдохновенно говорил о чистоте и возвышенности поэзии.
О, это чудное мгновенье!
Передо мной явилась ты!
Какое сладкое видение!
О! Это просто наслаждение,
Когда передо мною ты!
– Помнишь, как писал наше Всё? И было б непозволительно, кощунственно повторять то, что он так возвышенно… Нет-нет, я недостоин этого…
А потом! Что было у нас, между нами потом… Он обессмертил меня.
– Ты хочешь, чтобы я обессмертил тебя? Так же.
И он продолжал шептать. Я не знала, что было «потом» и чем он меня обессмертил, но прошептала. Вернее, простонала:
– Да…
– И я это сделаю, ты будешь гордиться этим всю жизнь и рассказывать…
Он продолжал нашёптывать о высоком, о чём-то поэтичном и гладить колени. Всё выше и выше ползла его рука и добралась до трусиков:
– О! Какие у вас тонкие, изящные кружева. Божественно!
Только эстет-поэт мог определить качество.
И он стал стягивать трусики, прерывисто дыша и вдохновенно бормоча:
Падают снега́,
снега́.
Превращая снега́
в кружева.
И забуду я о сне́гах,
снегах,
Я весь там – в кружевах,
в кружевах.
Помогу тебе издать…
Лучше снять…
Назовём сборник так:
«Треугольная пена кружев-труселей».
И было непонятно, то ли снять трусики, то ли издать «Треугольные трусики».
– Я помогу тебе вступить в Союз поэтов. Мы и там будем рядом. Вспомни, как у нашего Всё с Керн было… Это сама поэзия в высочайшем проявлении жизни.
Он всё старался снять трусики, потел, но у него не получалось. И он попытался перекусить резинку зубами.
– От вас пахнет, – сказала я.
Сознание возвращалось ко мне поэзией!
– Как точно вы подметили, – сказал он.
Но от него просто пахло. Как в метро в часы пик.
А на кончике носа висела капелька и блестела. Я наконец поняла, что он хочет.
– Впервые классику, поэту, я на диване рада дать, – прошептала я ему на ухо.
Хресть по роже! И рассекла её поэтическими перстнями с каменьями девятнадцатого века.
Пригодились,
