зрения отделяется от самого себя, вписывая новую главу в летопись своего вида.
Метафорой любви, как предельного и немыслимого отношения к объекту желания, субъект может пользоваться как спичкой, поджигающей стог сена, поскольку отдает он в переживании то, что ни им, ни его собственностью не является – он помещает свою нехватку в другого и обнаруживает нечто по ту сторону своей субъективности. Это нечто имеет вид пустоты, в которую обличен другой, и которая с его помощью позволяет субъекту задействовать нарциссический потенциал в касании Реального. Чем основательнее возведенное препятствие, тем сильнее желание. Любить другого помимо всего того, чем он является в видимом присутствии, трудно, поскольку приходится старательно избегать закабаления объекта, самообмана и непризнания его бытия. Любящий, срезая свой нарциссический поток, стремится к безграничному развитию и сбережению потустороннего бытия любимого, без привнесения своего содержания, что характерно для женской позиции. Любовный опыт вводит глубокое разделение в функционирование субъекта, в его способность к переживанию реальности. В этом смысле опыт любви неотделим от психоаналитического опыта – от его текстов и духа, т. к. оба вида опыта окрашены незавершенностью, невосполнимостью понимания. Задача состоит в том, чтобы найти другого, который будет заботиться и избавит от необходимости смотреть в глаза собственной судьбе, растворяя ее столпы собственным бытием, принятие которого инициирует диссоциативное расширение опыта, когда в неопределенности преобразуется более глубокий и значимый опыт переживания.
Сам психоанализ, дело которого направлено на развязывание бессознательного, по определению является разделением на составляющие, диссоциацией психического содержания. Диссоциированный экспансивный субъект проживает одновременно несколько жизненных сценариев, извлекаемых из регистра несбывшегося и обращаясь к мнимому времени мнимых событий переполняющего его уединения (!). В материале сновидений это зачастую обнаруживается как ощущение незащищенности дома, некрепких границ или опасности несанкционированного проникновения. То, что он видит, становится им, и все всплывающее со дна сознания, как вещи Робинзона на необитаемом острове, становится антуражем его жизни! Он может изобразить все что угодно в изводах своих перформативных и коммуникативных стратегий. Все то, что с ним «заигрывает» (даже в качестве врагов или не/случайных объектов, за которые цепляется взгляд), хочет стать его объектом любви, объектом зачарованности и умиления. Травма говорит языком симптома, в котором проявляется нечто, представляющееся затруднением, маской, прикрытием, и одновременно заговором против себя, отсылающим к непрерывной священной войне, ведущейся внутри расщепленного по определению субъекта. За этим стоит совсем другая мифология и странность (как рекурсивная, так и перформативная), задающая неопределенный порядок
