видели в девятьсот четвертом, когда станки встречать ездили? И сидит, значит, матушка за столиком этим в кресле и что-то на пяльцах вышивает. Оглянулась на меня, отложила шитье и зовет: «Антошенька, сынок». И рукой машет. А я маленький, в матроске, и с другого конца сада бегу к ней – а добежать не могу. Ноги как ватные, и будто не воздух кругом, а вода, не растолкать грудью, сил не хватает. И солнечный зайчик от самовара прямо по глазам. Так до утра и не добежал. Проснулся – солнце на подушке… Что же будет теперь?
Он смотрел не на Маршала – на хозяина. Тот растерянно вертел в пальцах незажженную сигару, не обращая внимания на сыплющиеся на пол табачные крошки. Видно, что нечасто этот сильный человек бывал в ситуации, когда не знал, что сказать. Молчал он долго, но наконец встал, бросил на стол вконец измочаленную сигару и заговорил короткими рублеными фразами:
– Знаю, что не про себя спрашиваешь. Но сперва о тебе. Адвокат будет лучший. Кони[2] или даже Карабчевского[3] выпишу. От каторги спасем. Теперь про то, что тебе важно. Дарью и Нину не брошу, не бойся. Флигель их. Жалованье твое им как пенсию платить буду. Бог даст, еще на свадьбе погуляем. Вместе. А теперь едем. Пока Шаталин обедать не ушел.
– Ушел, но не обедать. – Маршал удивленно смотрел на Заусайлова. – Если честно, я не был уверен в вашей реакции, потому пригласил его сюда. Он ждет в фойе.
Пока Савва Андреевич, извиняясь и кланяясь хозяину дома, уводил Ильина, Заусайлов молча смотрел на своего управляющего, хмурясь и будто надеясь поймать его взгляд. Но Антон Савельевич так и не поднял головы. Когда же за воротами стих цокот копыт, Александр Николаевич, глядя на закрытые двери, медленно произнес:
– Не постигаю. Хоть режьте меня. Если б он сам не признался, я бы вам не поверил.
– Почему? – удивился Маршал.
– Антон Савельевич – математический гений. Он мог бы преподавать в Московском университете, не меньше. Если бы он задумал убить этого Бондарева, вы бы в жизни его не вычислили.
Константин Павлович развел руками:
– Ну вы же слышали – оба убийства были не вполне запланированными. А когда человек в состоянии ажитации, всего предусмотреть невозможно, что-то да упустишь.
Заусайлов покачал головой:
– Обычный человек – да. Но не Ильин. Он – ходячий арифмометр. Он однажды на стройке три часа доказывал подрядчику, что тот привез не тот лес. Тот на него и орал, и ногами топал, даже плюнул на ботинок. Антон Савельевич вытер плевок, аккуратно засунул испачканный платок грубияну в карман пиджака и даже не прервал реплики. Хотя тут речь о чести семьи…
– Чужая душа всегда потемки. А уж когда речь идет о любви…
После обеда, рассказав финал истории Зине, Константин Павлович вышел в сад, сел под яблоней в плетеное кресло. В лучах перевалившего зенит солнца блестели маковки собора, мелькали в розовом
