сердца, – твой отец никогда не открыл ни одной книжки, он говорит по-бретонски, но он рисковал жизнью, сражаясь за короля и бога. А образованные люди совершали дурные поступки, и ученые дворяне покинули свою родину. Вот она, наука!
И, усевшись на место, старуха снова взялась за вязанье; спицы быстро-быстро заходили в морщинистых руках, выдавая ее волнение. Каллист был потрясен словами этой пифии[20].
– Словом, мой ангел, я предчувствую, что тебя в том доме ждет беда, – сказала мать. Голос ее дрожал, по щекам катились крупные слезы.
– Отчего плачет моя Фанни? – воскликнул барон, которого разбудил голос жены.
И он обвел взглядом плачущую жену, сестру и сына.
– Что случилось?
– Ничего, друг мой, – ответила баронесса.
– Маменька, – тихо прошептал Каллист на ухо матери, – сейчас я не могу объяснить вам всего, но нынче вечером мы поговорим. Когда вы узнаете всю правду, вы первая будете благословлять мадемуазель де Туш.
– Нет такой матери, которая прокляла бы женщину, любящую ее сына, – ответила баронесса. – Как могу я проклясть ту, что любит моего Каллиста?
Юноша попрощался с отцом и вышел из комнаты. Барон и его супруга поднялись с места, подошли к окну и проводили взглядом сына, который пересек двор, открыл калитку и исчез из виду. Баронесса не возобновила чтения, она была слишком взволнована. В их мирной, безмятежной жизни даже такой короткий спор был равносилен настоящей семейной ссоре. И хотя слова Каллиста несколько успокоили баронессу, тревога ее не совсем улеглась. «Куда заведет сына эта дружба, не потребует ли она в самом деле его жизни, не погубит ли его? Почему и за что я должна благословлять мадемуазель де Туш?» Эти вопросы для неискушенной души баронессы дю Геник были столь же сложны, как для дипломата угроза самой грозной революции. Камилл Мопен внесла революцию в их тихий и мирный дом.
– Боюсь, как бы эта женщина не испортила нам нашего Каллиста, – произнесла баронесса, берясь за газету.
– Дорогая моя Фанни, – игриво ответил барон, – вы – ангел и посему не можете разбираться в подобных вопросах. Если верить слухам, мадемуазель де Туш черна, как галка, здорова, как турок, ей сорок лет, вот наш Каллист и адресовался к ней. Что ж тут худого, если наш Каллист и прибегнет к невинной лжи, желая скрыть свое счастье? Оставьте его в покое, пусть тешится своими первыми мужскими хитростями.
– Хоть бы это была какая-нибудь другая женщина…
– Но, дорогая моя Фанни, если бы эта женщина была святой, она не стала бы принимать нашего сына.
Баронесса развернула газету и приготовилась читать.
– Я сам поеду к ней, – заявил старик, – и дам вам полный отчет об этой особе и о ее поведении.
Чтобы понять всю прелесть этого замечания, вспомните, кем был барон и кем была Камилл Мопен, и представьте себе схватку
