дю Геклены считали за великую честь породниться с нами.
– К тому же эта девушка носит мужское имя, она зовется Камиллом Мопеном, – добавила баронесса.
– Что ж, Мопены старинного рода, – заявил старик. – Они из Нормандии, герб у них пурпурный, трехчастный… (Он помолчал.) Но ведь не может же она быть в одно и то же время и де Туш и Мопен.
– Ее в театре называют Мопен.
– Никогда де Туш не станет комедианткой, – продолжал старик. – Если б я не знал вас, Фанни, я решил бы, что вы, чего доброго, не в себе.
– Ну, она пишет пьесы, книги, – пояснила баронесса.
– Как так «пишет»? – переспросил старик, глядя на жену с таким удивлением, будто она сообщила ему невесть какое чудо. – Я, правда, слышал, что мадемуазель Скюдери[18] и мадам де Севинье[19] что-то писали, и, говорят, это лучшее, что они сделали в своей жизни. Да мало ли какие несуразности творились при дворе Людовика Четырнадцатого!
– Вы нынче в Туше обедаете, сударь? – спросила служанка Каллиста, который в эту минуту показался в дверях.
– Возможно, – коротко ответил тот.
Мариотта не отличалась любопытством, и, кроме того, она была членом семьи; поэтому она вышла из комнаты, не интересуясь продолжением разговора, и не слыхала вопроса, с которым г-жа дю Геник обратилась к Каллисту:
– Значит, ты опять обедаешь в Туше, мой сын? – Баронесса сделала многозначительное ударение на слове «мой». – Но ведь этот дом – непотребное, нехорошее место. Его хозяйка ведет беспутную жизнь, она испортит нам нашего Каллиста. Камилл Мопен дает тебе всякие книги, у нее в жизни было бог весть сколько приключений. И ты все это отлично знаешь сам, скверный мальчик, но ни словом не обмолвился своим старым родителям.
– Каллист молчалив, как и подобает рыцарю, – сказал отец. – Он верен старым правилам.
– Уж слишком верен, – ревниво воскликнула ирландка, видя, что белоснежное чело ее любимого сына вдруг зарделось.
– Маменька, дорогая моя маменька, – промолвил Каллист, опускаясь на колени перед баронессой, – к чему разглашать свои неудачи? Мадемуазель де Туш, или, если вам угодно, Камилл Мопен, отвергла мою любовь еще полтора года назад, во время своего последнего пребывания в наших краях. Она даже подтрунивала тогда надо мной: «Я вам в матери гожусь», – говорила она. Сорокалетняя женщина, влюбившись в юнца, совершает, по ее словам, просто преступление, и она на это не способна. Она осыпала меня шутками, язвительными шутками, ибо она умна, как ангел. Когда же она заметила на моих глазах слезы, она стала утешать меня; у нее благороднейшее сердце, и она предложила мне свою дружбу. Она так же великодушна, как и талантлива; она такая же добрая, как и вы, маменька. Она относится ко мне, как к ребенку. Теперь, когда она снова приехала в Туш, я узнал, что она любит другого, и я смирился. Молю вас, не повторяйте той клеветы, которая распространяется здесь, в Геранде, на ее счет:
