программе. Но приказа наступать не было. Поэтому почти все отделения соорудили себе «бунгала» – блиндажи для размещения личного состава. Так месяц, второй, третий.
Тяжко было смотреть, как стоит вдоль дорог наша побитая техника. Это уже были не шуточки, не раскрашенная бутафория на учениях.
Однажды снаряд разорвался в десяти метрах. В такие моменты начинаешь думать не о себе, а о родных. Я – о матери в первую очередь. Как она переживёт мою гибель…
Терлеев долго смотрел себе под ноги, будто что-то там потерял и теперь разыскивает глазами.
– Однажды нас срочно перебросили в другое место. На той же стороне Днепра, но расположились мы почти у самого Антоновского моста. Помню, готовились к атаке. И вдруг начался обстрел наших позиций. Опередил нас враг на минутку. Это, Володя, всегда очень плохо! Такого, чтоб тебя опередили, допускать никак нельзя! Снаряд разорвался близко… Многих тогда посекло осколками, а двое наших и вовсе погибли. Я отчего-то присел на корточки и не сразу сообразил, что ранен. Дошло, когда из рукава кровь хлынула ручьём. Оперативно помог мне боец с роты, разрезал ткань, вколол промедол, наложил жгут.
Буквально через несколько минут появились ребята из санбата. Меня и ещё троих быстренько из опасной зоны эвакуировали в первичный пункт помощи. Часа через три вообще увезли из зоны боевых действий. Сознание я, когда ранило, не терял, да и боли практически не чувствовал. Позже прилетела вертушка и забрала раненых в госпиталь. Снова посидел Терлеев, сжав скулы, как бы выискивая в памяти самое главное.
– Врачи сказали, что я потерял много крови. Определили у меня осколочное ранение мягких тканей правого плеча, частично задета кость. Такое у них считается легким, но у меня начались всякие осложнения. Даже собрался консилиум решать: не отнять ли мне руку. А оно мне надо?
Сначала лечили в Питере в хорошем госпитале, потом в Ставрополь поехал долечиваться. Короче, меня ладненько нацбатовцы уцепили. Вот, видишь?
Терлеев задрал правый рукав. Глазырин увидел длинный бугристый рубец в розовой окантовке, тянувшийся вдоль всего предплечья.
– Мне стало лучше, и я, наконец, позвонил матери. Она взяла трубку и не сразу могла слово выговорить, не знала, что я в госпитале, почти совсем рядом. Было слышно, как она сильно переживает. Я ей сказал, что немного поскользнулся и упал. Она очень обрадовалась. А потом всё равно отказалась верить. Настаивала, что я обманываю ее. Хотела, чтобы признался, что нахожусь в плену или лежу без ног. Велела позвонить ей по видео. Но этого не получилось. Вскоре я добрался до дома, отправили, значит, в отпуск ровно на восемнадцать дней.
Все были рады, когда я приехал. Мать встречала меня со слезами. Обнимала, целовала. Даже с истерикой – и слёзы, и радость. Девушка моя тоже плакала. Долго не хотела отпускать от себя, ходила везде со мной, как привязанная. Куда я – туда и она. Призналась, что до этого начала уже уверовать, будто я погиб или бросил её…
