для сокрытия наших мыслей, дела же всегда служат их истинным выражением. Запомни это, о Фензиле.
– Разве я не храню в душе каждое твое слово, о фонтан мудрости? – возразила она, по своему обыкновению оставив пашу в сомнении относительно того, льстит она или насмехается. – Именно по делам и судить бы о нем, а вовсе не по моим жалким словам и менее всего – по его собственным.
– В таком случае, клянусь головой Аллаха, пусть и говорят его дела, а ты замолчи.
Резкий тон паши и неудовольствие, проявившееся на его высокомерном лице, заставили Фензиле на какое-то время смолкнуть. Асад повернул обратно.
– Пойдем, близится час молитвы, – сказал он и направился к желтым стенам Касбы, беспорядочно громоздящимся над благоуханной зеленью сада.
Паша был высокий сухопарый старик, под бременем лет плечи его слегка сутулились, но суровое лицо сохраняло прежнее властное выражение, а темные глаза горели юношеским огнем. Одной рукой, украшенной драгоценными перстнями, он задумчиво оглаживал длинную седую бороду, другой опирался на мягкую руку Фензиле – скорее по привычке, поскольку все еще был полон сил.
Высоко в голубом поднебесье неожиданно залился песней жаворонок, в глубине сада заворковали горлицы, словно благодаря природу за то, что невыносимый дневной зной спал. Солнце быстро клонилось к границе мира, тени росли.
Вновь раздался голос Фензиле. Он журчал еще музыкальнее, хотя его медоточивые интонации и облекались в слова, исполненные ненависти и яда:
– Ты гневаешься на меня, о дорогой мой повелитель. Горе мне, если я не могу подать тебе совет, который ради твоей же славы подсказывает мне сердце, без того, чтобы не заслужить твоей холодности.
– Не возводи хулу на того, кого я люблю, – коротко ответил паша. – Я уже не раз говорил тебе об этом.
Фензиле плотнее прильнула к нему, и голос ее зазвучал, как нежное воркование влюбленной горлицы.
– А разве я не люблю тебя, о господин моей души? Во всем мире найдется ли сердце более преданное тебе, чем мое? Или твоя жизнь – не моя жизнь? Чему же я посвящаю свои дни, как не тому, чтобы сделать счастье твое еще более полным? Неужели ты хмуришься на меня только за то, что я страшусь, как бы ты не пострадал через этого чужестранца?
– Страшишься? – переспросил Асад и язвительно рассмеялся. – Но чем же мне опасен Сакр-аль-Бар?
– Тем, чем для всякого правоверного опасен человек, чуждый вере пророка, человек, который ради своей выгоды глумится над истинной верой.
Паша остановился и гневно взглянул на Фензиле:
– Да отсохнет твой язык, о матерь лжи!
– Я не более чем прах у ног твоих, о мой сладчайший повелитель, но я не заслуживаю имени, каким наградил меня твой необдуманный гнев.
– Необдуманный? – повторил Асад. – О нет! Ты заслужила его хулой на того,
