меня водят за нос. И дело было даже не в возрасте, которому она фатально не соответствовала, как будто было что-то еще, что я пока не смог отгадать.
Эти два дома, где жил мальчик, производили тягостное впечатление. Два дома, где ребенок не был никому нужен. Как бы ни демонстрировали тоску и глубокие переживания передо мной два этих родственника, я видел много домов, где искали людей. И в обоих этих домах мальчику не было места. Ему некуда было возвращаться.
Напрашивалась версия, что он мог сбежать сам. Особенно, если нашел где-то еще поддержку, или посчитал, что сможет отыскать настоящего отца (если вдруг Гарри окажется прав). Но слишком много вокруг него находилось людей, которым смерть ребенка могла оказаться выгодна. И направить усилия я решил в этом направлении. Оставался еще вариант, что ребенка могли схватить заезжие «коммивояжеры», но именно эту версию, как основную, полгода отрабатывала полиция, в итоге зайдя в тупик. Поэтому ее стоило оставить напоследок.
Голодный, за целый день, желудок разрезал тишину комнаты недовольным бурчанием. Вспомнив недобрым словом чесночный пирог, и, продолжая размышлять, я двинулся в сторону кухни. Что-то в этом деле не давало мне покоя, резало по живому.
Первое, что я помню, мне восемь лет, задний двор здания, где располагалась ферма приюта, там ходят куры, вокруг сено и помет, и солнце нестерпимо светит в глаза. Дети обступили со всех сторон, они что-то кричат мне, я различаю слова, которые, если печатать их в приличной книге, можно перевести как «выброшенный недоразвившийся кусок плода твоей матери». Гнев и ярость застилают мне глаза, я кричу, что у меня есть родители и они любят меня, и бросаюсь в бой. Но их слишком много. Бьют долго, с особым, остервенелым удовольствием, какая-то женщина отгоняет их, а я теряю сознание. В следующий раз прихожу в себя уже в лазарете, большом помещении на несколько десятков коек, видимо, на случай массового отравления или эпидемии. Надо мной склоняется медсестра в белом халате, кажется, это она отгоняла других детей, от нее приятно пахнет и длинные каштановые вьющиеся волосы, торчащие из под белого чепчика, касаются моего подбородка, когда она наклоняется ко мне. Она говорит мне, что я нахожусь в приюте, здесь уже несколько месяцев, спрашивает, как я себя чувствую и помню ли что-нибудь. Я не помню ничего, ничего до этих двух первых воспоминаний. В приют этого небольшого городка на обочине жизни отдавали отказников (от кого родители отказались в младенчестве), и те, кого забирали из неблагополучных семей. Первые годы там я ждал и верил настолько яростно, что скоро меня найдут и заберут оттуда, что это позволило продержаться и пережить многое. Но никто меня не искал. Портрет, расклеенный по всему городу, разосланный в полицейские участки других штатов, а так же показанный по телевиденью, так же не принес результатов. Никто не искал меня. Я был никому не нужен. С годами, я смог сжиться с этой мыслью, и мне казалось, преодолеть ее. Преодолеть настолько, что когда смог позволить раскошелиться на профессиональный гипноз, чтобы попробовать что-то вспомнить из своей жизни до приюта (психологи того городка говорили,
