что этим займутся ее родственники. Должны же быть у нее какие-то родственники. Насколько он помнил, с точки зрения закона тело считалось их собственностью, и в принципе, они имели полное право делать с ним что угодно. При желании они могли его даже съесть.
Он и Нэнэ с этими переездами и ремонтом так и не успели расписаться. И это оказалось к лучшему. Сейчас он уже по-настоящему ощущал, что Нэнэ была, только пока была жива, могла разговаривать и понимать его. Даже как голос по телефону она была собой – а то тело, которое осталось после нее лежать у мусорных баков, больше не было той, кого он любил и на кого он мог бы положиться. Тело осталось, у тела было внешнее сходство – но оно было человеком не больше, чем внешне похожая кукла.
Еще в Афганистане, он начал догадываться, что имели в виду древние, когда учили о душе. На уроках биологии учили, что человек – это то самое биологическое тело, в котором происходят всякие химические реакции. В школьном возрасте, когда человек склонен взрывать карбид и ощущать себя бессмертным, это могло и сработать. Но под свирепым солнцем Афганистана это было очень заметно: несколько хлопков, несколько дырок в теле, и вот человека больше нет, хотя тело еще дергается, хрипит, истекает кровью. Но это реагирует не человек, нет больше человека. Это просто условный рефлекс, сокращения мышц и как раз та самая физиологическая реакция. Мышца будет сокращаться, даже если просто электроды приложить.
Сам человек ушел. Точно так же ушла Нэнэ. Куда они ушли? Есть ли связь с этим местом? Или, может быть, они не уходят, а распадаются и для прежнего общения уже не годятся. Как разбитая чашка перестает быть чашкой даже наполовину – или даже как еще живой человек перестает быть собой, когда мозги съедают болезнь, наркотики или упорные, многодневные запои.
Очевидно одно: где-то бродит убийца. За ним стоят другие люди, они тоже в этом запачканы. И он собирается их найти и отправить туда, откуда не возвращаются.
Сейчас он сделал маленький, но важный шаг к этому. Теперь они не просто выполняли процедуры и формальности – а просто разговаривали. И в этом разговоре можно было узнать много.
– Я по работе много общался с милицией, – заговорил Черский, – и знаю, как выжигает эта профессия. Кожа дубеет, бесчувственным становишься. Я знаю, что это. Сам сейчас такой хожу. Это, конечно, кажется грубостью обычному населению. Но это необходимо, как у врачей и любых других профессий, которые работают почти забесплатно с людьми, которые на самой грани. Это очень сложно – брать работу в руки, но не в сердце, кишки и печенку. Тем более что на такой работе все чувства замыливаются, потому что нормальных людей почти не видишь. Видишь человека, и сразу вопрос: «Давно откинулся? Что, еще ни разу не сидел? Не дорабатываем! Могу, кстати, устроить».
– Ну, попадаются нормальные пострадавшие. Или свидетели. Но они быстро уходят или вообще прибывают в трупном виде.
– А если чаще – преступление произошло в компании отборнейших отбросов, – Черскому снова представились угрюмые
