ни за что я не стану превращаться. Увы, даже в навеянном артефактом сне зверь оставался зверем, и понадобилось всего-то одиннадцать недель, чтобы он начал буянить и прорываться наружу, ни о чем меня не спрашивая. Тогда я ненавидела его, ненавидела превращения, и каждую вынужденную прогулку отбывала с такой тоской, словно гуляла не по лесу, а по каменному квадрату тюремного двора накануне расстрела.
Потом, уже в Огице, постепенно смирилась. А когда Трис разошлась со своим беркутом, мы стали выезжать с ней вместе, и это даже стало почти приятным.
Сегодня, правда, Трис была неразговорчива: поездка в Кланы каждый раз надолго портила ей настроение.
– Ну что, – спросила она с мрачной решимостью, когда поезд, загудев, тронулся, – ты понюхала?
– Нет, – признала я. – Как-то… не складывается.
– Ну и зря. Сними эту свою пакость и понюхай. Мозги на место встанут. Ну или наоборот.
В Огице многие двоедушники носили простые амулеты, подавляющие запахи: без этого не так-то просто соблюдать местную новую мораль, запрещающую лишние контакты. Трис знала, что мой артефакт сложнее, но не знала насколько, – потому что иначе даже такая нигилистка, как Трис, пожалуй, перестала бы со мной здороваться.
– Не хочу я его нюхать!
– Что, не знаешь, что расстроит тебя больше?
– Ну тебя.
Трис откинулась на сиденье. За окном мелькала темная рябь реки. Течение здесь было быстрым, а русло – глубоким; в самые суровые зимы Змеица все-таки замерзала, и тогда по реке ходили туда-сюда забавные шумные пароходики с металлическими носами, со скрежетом вспарывающими ледяной панцирь.
– Конрад все такой же мерзкий, – сказала Трис, когда мимо пронеслась стелла с названием города. – Просто невыносимый. Хочешь глянуть?
Это был риторический вопрос: она уже протягивала мне фотокарточку.
Они и правда смешно смотрелись вместе. Ради Кланов, богатого белокаменного дома и вот этого палисадника, засаженного голубой елью, Трис была в платье – длинном, сиреневом, нежном и совершенно ей не подходящем. На голове у нее красовался некий головной убор из мелких металлических цепочек. Трис тонкокостная, как все птицы; здесь она была наряжена и накрашена, как романтичная барышня, и все равно выглядела на все свои двадцать четыре.
Конрад с лета не изменился: такой же сутулый дрыщ, слишком быстро вымахавший вверх и пока не сумевший к этому привыкнуть. Трис называла его «прыщавым», но на фото этого не было видно, зато наметились скудные дурацкие усы, которые мальчику следовало бы сбрить, чтобы не позориться.
Та еще, конечно, парочка. Но не это было плохо, – хуже всего здесь были лица.
Конрад смотрел прямо в камеру подростковым взглядом темного властелина и победителя по жизни. А Трис смотрела только на него глазами бесконечно влюбленной женщины, весь мир которой померк на фоне Того Самого Мужчины.
– Отвратительно, – сказала я, потому что это было ровно то, что Трис хотела от меня услышать.
