недопеченный блин его лица, весь в рытвинах и колдобинах от только что с трудом покинутой подушки, не выражал решительно ничего.
В больших черных трусах и веселой чебурашечной маечке, с полотенцем на шее и зубной щеткой в кулаке, он на автопилоте проследовал по обязательному мужскому маршруту.
По возвращении Салимон наконец заметил поэтессу, посмотрел затравленно, присел рядом со мной на подлокотник.
Она рассказывала нам, как жила в Лондоне (кратко) и как тосковала по далекой родине (подробно). И как ей было тяжело без России, и как притягательна Россия, и как это невыносимо – тоска по России.
Мы сидели и слушали – мы, которые вообще никогда в жизни нигде за кордоном не были и (полагали) никогда в жизни и не будем. Железный занавес (казалось) навсегда.
Всю заграницу нам изображала советская тогда Прибалтика.
В Москве были блинные с пельменными, в Питере – рюмочные, а там – кофейни. И в самом слове «кофейня» чудилась Европа.
И вот мы сидим и слушаем, как тяжело… как притягательна… как невыносимо…
Вдруг Салимон не выдержал, встал, сказал прочувственно: «Как мы вас понимаем, Лариса Николаевна!» – и решительно направился к себе в комнату.
И меня такой идиотский хохот разобрал, что я понял: лучше и мне ретироваться.
…ты никогда не найдешь его… но я его уже нашла… тогда недолго ждать… он захочет, чтоб ты построила крепость для него из своих сисек своего влагалища своих волос улыбки из своего запаха… он сможет почувствовать себя в безопасности и возносить молитвы перед алтарем своего члена… но я нашла его… нет ты одинока ты совсем одинока…
Мы внимали очередному запретному Трюффо-Феллини-Пазолини, когда по рядам пошел шорох. Во тьме кинозала, пронизанного нездешней силы похотью и страстью, искали меня. Еле нашли.
Так и не довелось мне в ту ночь узнать, до чего там у них дошло, у Пфайффер с Брандо, ибо сосед мой (свежий воротничок из-под свитерка, утренний бадминтон на снежной поляне) в местном баре-буфете спьяну вмазал первому (второму?) секретарю комсомола, который назавтра с утра должен был перед нами выступать и специально приехал накануне, чтобы поближе познакомиться и пообщаться с творческой молодежью в неформальной обстановке.
Вот и пообщался. Так с фингалом под глазом секретаря и увезли.
Назавтра привезли другого. Но уже в светлое время суток и сразу в президиум.
Надо сказать, среди всей тогдашней отвязанной «творческой молодежи» писатели и поэты были самые отвязанные. В самом прямом смысле – поскольку не были привязаны-приписаны ни к какому госучреждению.
Ни к театру, ни к оркестру, ни к цирку, ни к филармонии.
Писателю не нужна мастерская, галерея, оркестровая яма.
Ну дал в морду и дал, что с него возьмешь? Он же в миру лифтером работает, ночным сторожем, бойлерщиком, дворником…
Запретить печатать? Так и без того не печатают.
Однако
