существованием этого взгляда извне человек и отличается от самого навороченного суперкомпьютера. От самого что ни на есть искусственного интеллекта.
Компьютерные возможности много превышают человеческие. Но только внутри заданной ему логической схемы. Которая – не забудем – или неполна, или противоречива.
Но разве поиски человеком иного, более общего, внешнего языка описания не есть одновременно проникновение в замысел Божий?
В конце концов, чья это привилегия и/или тяжкая доля – смотреть и видеть иначе, извне?
Об этом мы говорили с Лёшей Парщиковым на одной из последних наших встреч, гуляя по Бульварному кольцу.
А еще о фрактальной геометрии Мандельброта, которая мало того что как-то нездешне красива, но еще и при задании двух-трех простых параметров способна воспроизводить сложнейшие природные объекты и явления – горы, реки, деревья, молнии, облака…
А может и не воспроизводить – создавать? И вот она, технология Создателя?
Потому и красива – нездешне…
Мы говорили об этом с Парщиковым не потому, что он был математиком. Не был он математиком.
Как не был нефтяником, но написал «Нефть».
Не был финансистом, но написал «Деньги».
В мгновения такого видения извне меж лопаток сквозит какой-то нездешний холодок.
Можно, конечно, жизнь прожить и без всей этой мороки. Но только Парщиков не мог. Потому что этим даром он был наделен изначально и в полной мере.
Исследователи и толкователи все время пытались найти для очевидного, но особого метафорического дара Парщикова, для его извне-реализма иное слово, прибавляя к известным литературным клише пресловутое «мета»: метаметафора, метареализм…
Парщиковские сближения, одновременно абсолютно неожиданные и абсолютно естественные, действительно не есть некие сложносочиненные метафоры. Просто иные ракурсы видения извне привычно заданных логических связей, иные законы неизбежно делают далековатые понятия совсем не такими уж далековатыми.
Однако дело не только в гёделевской потенциальной неизбежности такого взгляда.
Когда читаешь Парщикова, не покидает ощущение, что именно такой взгляд и есть норма, ибо он целокупен.
Как будто заново Парщиков писал не только о самом каждодневно-привычном – о тех же деньгах, – но и о литературно-привычном, хрестоматийном, навязшем.
В ином дискурсе это, наверное, наглость – заново после Пушкина писать «Полтаву». Но для Парщикова это не переписывание, это не после, не вослед и даже не поперек.
Лена Фанайлова нашла точное слово: парщиковская «Полтава» написана как бы поверх пушкинской.
Давным-давно, когда он впервые читал эту ныне легендарную поэму, мне показалось, что в переосмысленном классическом сюжете нет внятного личного присутствия, мне не хватало его «Я».
Хотя теперь понимаю – мало что так отчетливо-лично, как сам его язык.
Лёша на удивление серьезно отнесся к этому замечанию и вскоре сообщил, что переименовал поэму,
