style="font-size:15px;"> – Выбирай любое. Разве тебе имя важно? Тебе важно что-то при этом имени вспомнить.
– А что вспомнить?
– А что вспоминают на закате дней? Грехи!
Пришелец сидел напротив Рахмиэла, неотрывно смотрел ему в глаза, и в глазах сторожа что-то плавилось и переливалось, пока крупная старческая слеза не упала на дряблую щеку и не застряла в щетине.
– Вот и называй меня именем своего греха, – гость разломил картофелину, обмакнул ее в серую слипшуюся соль и снова уставился на хозяина. – Грехи безымянными не бывают. – И отправил половинку в рот.
От него исходила какая-то засасывающая омутная сила, и Рахмиэл покорно следовал за ним, как нитка за иголкой.
– Арон, – выдохнул он, и новая струя пота залила его подбородок.
– Арон так Арон, – равнодушно сказал человек в ермолке. – Что же ты мне, Арону, расскажешь?
– А что рассказывать?
– Все. Торопиться некуда. День долог.
– Послушай, – вдруг встрепенулся Рахмиэл, – ты меня не знаешь, и я тебя не знаю. Поешь и ступай с миром. Мне еще до вечера надо сермягу залатать. Казимерас уж дважды приходил.
– Я уйду, по грех-то останется, – как ни в чем не бывало сказал человек в ермолке.
– А у меня нет грехов! Нет! – воскликнул Рахмиэл. – За грехами ступай к Фрадкину! В корчму к Ешуа!
– Придет и их черед, – спокойно ответил гость. – Грехов, говоришь, нет, а гонишь. Что ж, потрапезничаем и разойдемся.
Они ели молча, поглядывая друг на друга, и чем больше реб Рахмиэл смотрел на пришельца, тем изнурительней делалось молчание. Поди знай, кто нынче переступает твой порог, думал Рахмиэл, давясь обыкновенной, тысячи раз еденной картошкой. Безродный бродяга, каких полно во всех городах и весях, великовозрастный лентяй, нахватавшийся где-нибудь в ешиботе ученых премудростей и скорее из-за лени, чем из-за учености слегка повредившийся в рассудке? Или родной сын, угнанный много-много лет назад куда-нибудь на край света? А вдруг он сменил нелепый картуз на эту засаленную ермолку, приколотую булавкой к волосам, а пиджак без пуговиц и подкладки на этот дорожный балахон, от которого пахнет навозной жижей? Почему он сразу не напился из реки, а пришел сюда, в эту развалюху? Есть в местечке избы и покраше и побогаче, там в ведрах не цвелая вода, а мед и молоко. Чем же он прельстился? Нет, Рахмиэл не смеет его выгнать. Он должен его приютить, принять, как каждого сирого и бездомного, и не гадать, чей он посланник…
Разве тот, кто напоминает нам о наших грехах, не посланец Бога?
Так он вроде бы с виду человек разумный: сходил к реке, набрал свежей воды, принес, прежде чем взяться за еду, помолился и ест совсем не как сумасшедший, медленно, с достоинством, как в доме Фрадкина или братьев Спиваков, без остервенения, зубами не клацает, снимает с каждой картофелины шелуху, макает в соль, крошки смахивает с бороденки не на пол, а в ладонь – сразу видно: не мужлан, не обжора. А то, что путано говорит, так кто же в местечке, кроме
