ни одному человеку на свете, даже отцу и матери. Он верил, что его горячие и смутные слова, как древесный сок, потекут вверх, к самой кроне, а от кроны воспарят в небо, и Бог услышит их и ниспошлет ему и всем его близким радость и удачу. До сих пор на его увядших, почти безжизненных губах остался привкус коры. Привкус веры.
В дерево его детства угодила молния, и оно сгорело вместе со всеми его тайнами и надеждами.
Господи, сколько таких деревьев сгорело на его долгом веку! Целый лес! Но он не сдавался, он не падал духом, он не преклонился перед молнией – искал новое, зеленеющее на пустыре дерево и прикасался к его шершавому стволу губами.
Без малого шестьдесят лет он прикасался к Рахели, но и в нее угодила молния.
Рахель! Рахель!
– Ты любишь Бога больше, чем меня, – упрекала она его. – Ты с его именем встаешь и ложишься. Но никто еще с ним не прижил детей.
Ну что он мог ей ответить?
– Все евреи в местечке наши дети.
– Нет, Ури, нет. Когда мы умрем, некому будет закрыть нам глаза.
Но он стоял на своем. Любовь к Богу ни с кем нельзя делить, даже с детьми, даже с женой. Что такое дети, что такое жена, если не корысть? А там, где корысть, там нет веры.
Разве он приехал сюда, чтобы наплодить кучу детей и возиться с ними? У него была другая, более возвышенная и важная цель. Бог еще в ешиботе вложил ему в уста свое слово и призвал для спасения заблудших душ всех, кто погряз в корысти, равнодушии и унизительном раболепии. С каждым годом умножалось число евреев, изменивших языку и закону своих отцов и праотцов, принявших православие и католичество и получивших взамен за свою веру благосклонность городовых и жандармов. Рабби Ури забрался в эту глухомань, в эту дыру только для того, чтобы удержать их от этого пагубного соблазна. Народ, как он ни мал, как ни слаб и беззащитен, не может быть отчимом для своих сыновей. Велико море, но люди и птицы не из него пьют, а из рек и речушек. Что бы было, если бы в один прекрасный день их взяли да осушили?
Рабби Ури, конечно, мог остаться в Вильно. Останься он там, в своем родном городе, глядишь, и стал бы главным раввином Ерушалаима да Лита – Иерусалима Литвы. Но он помышлял не о славе и почестях, а о благе своей паствы. До его приезда в местечке не было ни молельни, ни кладбища. Покойников – какое кощунство! – возили в Мишкине, и молился каждый где попало, а то и вовсе забывал про молитву. Это он, рабби Ури, открыл в местечке молельню. Это он основал кладбище.
– Ты бы лучше о потомстве подумал, – поругивала его Рахель. – Когда нас будет столько, сколько звезд на небе, нам ничего не будет страшно. Посмотри, сколько на свете русских или китайцев. Рожать, Ури, надо, рожать.
Но он только отнекивался.
– Если у нас не будет ребенка, я уеду в Вильно.
Она забеременела в сорок лет, но родила мертвого, и необрезанного мальчика похоронили не в Мишкине, а в том местечке, где через пять лет раскинулось местечковое кладбище. Сыну рабби
