тревожно бил копытом.
– Будет тебе, будет, – ласково стыдила его Морта.
В дом она не спешила: нечего в такую минуту мозолить глаза. Ну вот, подумала она, я и осталась одна с двумя мужиками, и эта простая, как конское копыто, мысль обожгла ее стыдом и тревогой.
Мимо фуры проходили люди, но Морта не замечала их. Она – в который раз – бессмысленно подтянула подпругу, сунула руку в гриву каурого и долго держала ее там, наслаждаясь теплом безответной и безрадостной жизни. Приплелся старший Андронов – Афиноген, весельчак и похабник, взял под уздцы гнедую и осипшим голосом спросил:
– Почему корчма на замке?
– Хозяйка померла, – выпалила Морта, словно ее уличили в чем-то постыдном.
– Две бутылки дашь?
– Не дам, – ответила она.
– Ну хоть одну, – умолял Афиноген. – Голова со вчерашнего трещит – мочи нет. А Хаву жалко.
– Жалко, – сказала Морта.
– Добрая была баба, – улещивал ее Афиноген. – Тихая. И на еврейку не похожа. Чего ей на земле не хватало?
– Не знаю, – промолвила Морта.
– Всем чего-то не хватает на земле: одним – денег, другим – водки. Ну дай бутылку!
– Ладно. Только отвяжись!
Морта сбегала в корчму, принесла бутылку.
– Перемрут – тебе все достанется, – осклабился Андронов, достал из кармана мелочь, расплатился, засунул бутылку за пазуху и зашагал прочь.
Не успел уйти Афиноген – пришла Зельда Фрадкина.
– Здравствуйте, – глухо поздоровалась она с Мортой.
– Здравствуйте, барышня.
Зельда была в черном траурном платке, надвинутом на бледный лоб, в сером, словно посыпанном крупинками гречки, платье, в высоких, почти до колен, ботинках с кожаными застежками – Морта таких никогда не видела.
– Идите в избу, барышня.
– Нет, нет, – заволновалась Зельда. – Я только на минутку. От чего она?
– От чего? – замялась Морта. – Легла спать и не проснулась.
– Как мама, – сказала Фрадкина.
Осеннее солнце лениво светило в небе, лошади мотали головами, позвякивали сбруей, и от этого позвякивания дрожал воздух. А может, он дрожал от тишины, от скудных лучей и от слов, таких же скудных, лишенных тепла и света.
– Я еще никого не хоронила, – неожиданно призналась Зельда.
– А ваша мама?
– Мама умерла, когда я была совсем маленькой. Меня оставили дома с кормилицей. Кормилица смотрела на меня и плакала. А я макала палец в ее слезы, лизала его и спрашивала: «Почему твои глаза соленые, а мои – нет?» – «Будут и у тебя соленые, будут, – отвечала она, – дай только срок».
– Идите, барышня, в избу, идите. Все вам будут рады, – удивляясь собственной напористости, трещала Морта. – Ее еще не скоро вынесут.
– Я подожду во дворе, – сказала Зельда.
– Воля
