кормушке?
– Нет… Сейчас… сейчас ты сам увидишь…
Он притворяется, подумала Морта. Он давно… давно увидел ее… Он притворяется. Ему просто страшно. Боже, как страшно увидеть свою мать в воздухе… с петлей на шее. Как хорошо, что мои родители за тридевять земель… в Сибири… Я бы умерла, если бы увидела…
Они подошли к тому месту, где, как старое платье на веревке, висела Хава.
– Мама! – простонал прыщавый Семен и уткнулся лицом в ее застывшие ноги. – Прости меня. Прости.
Он, видно, плакал, и слезы его падали на ее черные башмаки, на ее черные чулки, на ее черную долю. Всю жизнь – сколько он ее помнит – она ходила в черном.
– Помоги! – сказал прыщавый Семен. – Я подержу лестницу. А ты… ты лезь наверх и отвяжи ее.
– Может, ты Симонас, – слабо воспротивилась Морта.
– Я постою внизу и поймаю ее. Протяну руки и поймаю. Не хочу, чтобы она упала на пол… пусть на руки… Она же меня носила на руках… Ведь носила?
– Носила, – подтвердила Морта.
– Теперь мой черед. Лезь!
Морта неохотно стала взбираться по лестнице.
– Ума не приложу, как она туда забралась. Всю жизнь никуда не поднималась… никуда… ни на одну ступеньку… ни на одну ступенечку, – прошептал он. – Только на хоры в синагоге, и то по праздникам… Ты чего остановилась?
– Ой, Симонас! – вскрикнула Морта.
– Лезь! Лезь!..
Сквозь щели в крыше пробивались первые лучи рассвета; зябкие, неровные, они высветили лестницу, дремлющих лошадей и прыщавого Семена в белых подштанниках и босого.
– Ты чего так долго возишься? – обрушился он на Морту.
– Не могу!.. Узел крепко завязан… Не могу, Симонас!
– Сейчас я ее подтолкну вверх, и ты развяжешь.
Прыщавый Семен обхватил руками ноги покойницы и приподнял ее над своей кудлатой головой.
– Так хорошо? – спросил он у Морты.
– Хорошо! Хорошо!
И между прыщавым Семеном и матерью не стало больше ни вожжей, ни расстояния, ни отчужденности. Он держал ее крепко, как держал бы Зельду, если бы та вздумала вечером прийти к старой груше или захотела бы на другом берегу речки собрать лукошко спелой земляники, не замочив в воде ноги.
Он и нес свою мать по хлеву, как через бурную реку, нес на последний ее берег, где нет ни старой груши, ни земляники, ни любви, ни обид, а только неструганые доски и единственный белый миг в ее жизни – саван.
Прыщавый Семен внес ее в свою комнату, положил на свою постель, укрыл своим одеялом и сел в изголовье кровати.
– Оденься, – сказала Морта.
Но он не двигался.
– Люди придут… Оденься… – жалостливо повторила она.
Прыщавый Семен сидел в изголовье кровати и немигающими глазами смотрел на покойную мать, и все в нем хрипело и булькало, как в трясине.
– Хава! – услышал он голос отца. – Хава!
Потом:
– Морта!
