сказал тот, кто назвался его пасынком.
– Память? – прошамкал Рахмиэл. – Тоже мне богатство! Память – это же беда!
– Для кого и беда – богатство, – отозвался человек в ермолке.
– Ты, наверно, за ночь проголодался?
– Нет. Спать хочу.
– Спи, – сказал Рахмиэл. – Спи.
Он уснул сразу.
Рахмиэл ходил по избе и мокрой тряпкой бил мух. Мухи были моложе его на семьдесят с лишним лет, к тому же ни у одной из них на ковенском тракте левую бревном не придавило. Они летали над столом, над кроватью, садились на лицо человека в ермолке, перебегали со лба на небритую щеку, с небритой щеки на обнаженную шею.
А почему бы и мне не попытаться, подумал Рахмиэл, чем я хуже мухи? Старик доковылял до кровати и притронулся к обнаженной шее чужака. Старые пальцы дрожали, и Рахмиэл долго осиливал предательскую дрожь. Наконец, когда она улеглась, он расстегнул пуговку застиранной рубахи, распахнул ее и уставился близорукими глазами на правое плечо того, кто назвался его пасынком Ароном. То ли оттого, что он спешил, то ли оттого, что глаза его все время противно слезились, Рахмиэл ничего на правом плече не увидел: никакого пятнышка, никакого знака. Припадая на больную ногу, он добрел до окованного железом сундука, порылся в нем и извлек оттуда очки на веревочке. Очки были старые, одного стеклышка не хватало, другое треснуло посередке и еле держалось. Рахмиэл напялил их на нос, обвязал веревочкой вокруг головы и снова склонился над спящим.
Тот, кто назвался его пасынком Ароном, продрал глаза, увидел Рахмиэла в нелепых очках и тихо, как во сне, сказал:
– Ты что, отец, меня обыскиваешь как жандарм?
– Нет, – оторопел Рахмиэл. – Я… я мух бью…
– Очками? – улыбнулся тот, кто назвался Ароном.
– Тряпкой, – сказал Рахмиэл и протянул к нему пустые руки.
– Ну что, нашел родинку?
– Нашел, – быстро ответил Рахмиэл. – Нашел… на правом плече…
И заплакал.
Слезы бились о треснутое стеклышко очков, как мухи, а из пустой их половинки они сочились вниз, как мед, и Рахмиэлу было сладко, сладко, сладко до тошноты и головокружения.
Смерть Хавы, жены корчмаря Ешуа, всполошила все местечко. Если бы еще просто умерла, а то – и выговорить-то страшно! – удавилась. Морта пошла ни свет ни заря задать лошадям сена, только подцепила его вилами, понесла к кормушке – и увидела хозяйку. Увидела и выронила вилы, споткнулась об охапку, упала на земляной пол хлева и лежала ничком, боясь пошевелиться и поднять глаза вверх, туда, где через балку были перекинуты вожжи и в петле, как погасшая лампа, болталась Хава.
Лошади, не привыкшие к Хаве, тыкались мордами в ее ноги, обутые в черные башмаки, и труп раскачивался из стороны в сторону так, что казалось, Хава идет по воздуху.
Морта вскочила и опрометью бросилась в корчму. Она не знала, кого будить: Семена или самого Ешуа. Семена, решила Морта, тихо пробралась в его комнату, подошла на цыпочках к постели и, задыхаясь от волнения, прошептала:
– Симонас! Симонас! Вставай!
Прыщавый
