style="font-size:15px;"> Но тот, кто назвался его пасынком Ароном, и не думал слезать. Он по-прежнему размахивал руками, ветер обвевал его лицо, облака проплывали над его головой, и голова была легкой, как одуванчик, такой легкой, как в детстве, как в те благословенные времена, когда мать полоскала на речке белье, красивая, высокогрудая, а он, маленький, стоял рядом, смотрел в воду и видел в ней себя, и пролетающих над ним птиц, и ракиту, сбежавшую к берегу с косогора, и большую счастливую рыбу, шевелящую плавниками.
– Слезай! – кричал Рахмиэл.
Но он его не слышал. Ему не хотелось дожидаться Судного дня, когда Господь спустит лестницу: ему хотелось сейчас… сию минуту туда, в ту не осеннюю, бездонную глубину, за облака, где его красивая высокогрудая мать полощет в синеве белье, белую от соли отцовскую рубаху, цветастый передник и коротенькие, залатанные на заднице штанишки.
– Казимерас! Казимерас! – звал на помощь перепуганный Рахмиэл.
Чего он, глупый старик, орет, подумал тот, кто назвался его пасынком Ароном. Радовался бы, что крышу починили. Больше течь не будет. Правда, пусть простит его за то, что не сможет ночью постучать за него колотушкой… пусть простит… Ночью он будет там… в райских кущах или среди ангелов, не торгующих ни гвоздями, ни водкой, ни лесом. Он и за бедного Рахмиэла замолвит словечко. И за Казимераса тоже.
Рахмиэл и Казимерас стояли внизу, смотрели, как он в беспомощной ярости размахивает руками, переглядывались и вдруг, как по уговору, развели в стороны руки и замахали ими: мол, ради бога, спускайся.
А он обрадовался и крикнул им с крыши:
– Козу возьмите! Козу!
Они опустили руки – на старости лет не очень-то ими помашешь, – потоптались немного и понуро побрели в избу.
Устал, видно, и он. Движения его сделались замедленными, и крылья наконец застыли.
Тот, кто назвался Ароном, сел и уставился на небо, и тоска в его глазах была такой же бездонной, как и открывшаяся ему глубина, и в той тоске, в той глубине, в той синеве, как в речке, полоскала белье его красивая высокогрудая мать, только он уже ничего не видел – ни себя, ни пролетающих над ним птиц, ни ракиты, сбежавшей с косогора к берегу, ни большой счастливой рыбы, шевелящей плавниками.
О Рахмиэлов плетень терлась Казимерова коза. В погребе пищали крысы.
Рахмиэл и Казимерас ждали его в избе. Ночной сторож; почему-то скреб ногтем колотушку, а Казимерас посасывал самокрутку, и пепел ее удобрял его дремучую бороду.
– Попей молока, – сказал Рахмиэл, когда тот, кто назвался его пасынком, вошел в избу.
– Попей, попей, – пробасил Казимерас. – Нет на свете ничего слаще козьего молока.
– Это верно, – поддержал его Рахмиэл. – Раньше его только боги и цари пили. Так в Писании сказано. Попей, – и он придвинул к тому, кто назвался его пасынком, глиняную миску.
– Спасибо, – смутился пришелец.
– Попей, – бубнил Рахмиэл. – От козьего молока все дурные мысли бегут.
