к этому самому… к поцелуям и прочему… – замялся он. В отличие от лексикона гневливой, вспыльчивой жены, изо рта которой не раз осиным роем вылетали ругательства, проклятья, скабрёзности, словарь деда Довида был чист и благопристоен, как пасхальная ермолка. Он никогда не пользовался непотребными выражениями, от которых, как дед убеждал всех заказчиков-сквернословов, душа человека зарастает чертополохом. – Ты что, не помнишь, как мы сами с тобой… до рассвета… под мостом через Вилию… на весенней травяной постельке… Сплошное удовольствие, которое не забудешь! Короче говоря, сама вспомни, как и мы притирались плотью друг к дружке.
– Как тебе не стыдно! – возмутилась бабушка. – Плотью друг к дружке! Тьфу!
– Говорить правду не стыдно, – пожал плечами дед. – Твоя свекровь, моя покойная мама, тебя, Рохеле, тоже в невестки не хотела. Очень даже не хотела. Ты, мол, и злая, как ведьма, и ростом не вышла, и грудь у тебя маленькая, для кормления младенцев не подходящая, и на лице бородавка ягодой-малиной расцвела, и попка словно стульчик.
От такого обилия слов он задохнулся и замолчал. Сколько языком ни мели, Роху всё равно не переспоришь. Не о Сапожниковой дочке для сына мечтала его благоверная – о принцессе, о внучатой племяннице Ротшильда, на худой конец, о наследнице йонавского мельника Менделя Вассермана Злате или падчерице аптекаря Ноты Левита Хане, чтобы он давал Рохе, страдавшей от дюжины разных болезней, нужные лекарства со скидкой…
Каждый Божий день эти смешные, эти щемящие воспоминания о временах минувших призрачными облаками клубились в нашей коммунальной квартире на проспекте имени генералиссимуса Сталина, куда вильнюсский горисполком одним махом вселил три обездоленные семьи, вернувшиеся с безотрадной чужбины на родину. По вечерам недавние беженцы всласть вспоминали довоенную жизнь, воскрешали в памяти то, что вытесняло из головы беды пережитые и новые, накатывавшие и с каждым днём усиливавшиеся страхи и тяготы. С голых, наспех перекрашенных стен, на которых не было ни картин, ни зеркал, казалось, гурьбой спускались в коммуналку пропавшие в войну земляки и соседи. Изо всех углов, заваленных нераспакованными баулами и вещмешками, из чудом сохранившихся фотоальбомов и разрозненных пожелтевших снимков, как из расстрельных рвов и ям, группками и поодиночке выныривали на свет Божий убитые отцы и матери, братья и сёстры. Мёртвые спешили на долгожданную встречу со своими живыми родственниками, с теми, кто чудом уцелел на чужбине. Тут удивительно переплетались разные судьбы, неизбывное горе и несбыточные надежды, смыкались прошлое и настоящее, которое сулило новые непредвиденные испытания и грозные непредсказуемые опасности. И всё-таки этого притягательного прошлого, испокон веков служившего утешением и воодушевлявшего в бедах еврейскую душу, этого прошлого было куда больше, чем смутного будущего. Все обитатели нашего жилища с торопливой радостью погружались в былое, как в подогретую летними лучами Вилию, которая продолжала спокойно
