не замечая, что к ним подбираются охотники с собаками и рогатинами. Каждый день я по целому часу рассматривала этот гобелен и все равно находила в нем новые, ранее не замеченные детали – гнездо с птенцами, охотника с печальным лицом, божью коровку на листочке. Как и всегда, мыслями я уносилась далеко-далеко, возвращаясь в своих мечтах к одному-единственному мужчине – своему Шарлю.
Я вспоминала наши встречи в Фонтенбло, когда ускользала из бального зала на свидание с Шарлем в залитых лунным светом садах. Он обнимал меня сзади и увлекал под сень деревьев, опрокидывая на теплую траву и задирая мне юбки раньше, чем я успевала опомниться.
– Мы так давно не виделись… – жарко шептал он мне на ухо.
– Целых четыре часа! – смеялась в ответ я…
Вздрогнув, я вернулась в настоящее, заслышав собственное имя, вернее то, которым меня нарекли после введения в чин послушницы спустя неделю после приезда. Сестра Шарите[44]. Милосердие. Какая тонкая насмешка.
– Сестра Шарите закатывала глаза, когда мы читали житие святого Лаврентия вчера на послеобеденной молитве, – послышался чей-то тоненький голосок. Это была сестра Ирена, старавшаяся выслужиться и постоянно ябедничавшая на остальных послушниц. Обычно я окинула бы ее презрительным взглядом и шокировала бы остальных монахинь, заявив нечто вроде: «Мне представляется маловероятным, чтобы человек, которого живьем поджаривали на медленном огне, просил бы своих мучителей повернуть его, чтобы он не подгорел с одной стороны».
Но вместо этого я лишь пожала плечами и произнесла:
– Mea culpa[45].
– И еще она разговаривала во время Великого молчания, – добавила сестра Ирена.
– Что еще она говорила, ma fille? – осведомилась мать настоятельница.
– О, я просто не могу повторить ее слова, – заявила сестра Ирена.
– Ты должна, – упрекнула ее сестра Эммануэль. – Иначе как мы сможем узнать всю глубину ее грехопадения?
– О нет, сестра, я не могу. Такие грязные слова! Такое богохульство! – И сестра Ирена прижала ладони к своей плоской груди.
– Я сказала «sacre cochon»[46], – вмешалась я. – Я уронила сундучок для одежды себе на ногу. Прошу прощения, он просто выскользнул из моих рук. Mea maxima culpa[47].
– Мы знаем, что вам трудно привыкнуть к нашей жизни здесь, в аббатстве, ma fille, – заговорила настоятельница. – Однако же это серьезная провинность. Разве не справедливо сказано: «Жизнь и смерть висят на кончике языка»? Книга притчей Соломоновых, глава восемнадцатая, строфа двадцать первая. Святой Бенедикт совершенно определенно высказался по этому поводу. В главе шестой нашего устава он говорит: «В том, что касается грубых шуток и пустых слов, ведущих к смеху,
Шарите (Charite) – милосердие, доброта (
Моя вина (
Тьфу ты, черт! (
Моя безмерная вина.
