отдохнуть, чтобы не сойти с ума, и сделать все, что должен для Митьки и для Ларисы. Кроме него некому.
Сильный влажный ветер бил в лицо, выбивал слезы из глаз. Олег не закрывал окно и гнал под двести, наплевав на последствия в виде штрафа за превышение скорости или чего похуже: отобранных прав, например. Дорога всегда помогала ему, лечила, как лечит время, километры позади точно повязкой ложились на свежую глубокую рану, и боль стихала. Но Олег знал, что это обманка, что это ненадолго, и стоит повернуть назад, как все пойдет по новой. И жуткая тишина в пустой квартире, и легкий шорох в коридоре, и приглушенный звук детского голоса, и тихое повизгивание Хельмы. И сквозняк, что пробегал по полу, забирался на кровать, бросая то в жар, то в холод, отнимая сон, подводил к грани меж рассудком и безумием. Олегу не раз казалось, что он сошел с ума, когда после похорон сына пришлось вернуться в пыльную брошенную квартиру.
Он сразу рухнул спать, но перед глазами всплывала одна и та же картина: небольшой закрытый гроб опускают в глубокую яму и на дне полно воды. Раз, другой, третий – и Олег уже просто смотрел в потолок, но там в переплетении теней виделось одно и то же. Встал, прошелся по комнатам, выпил ледяной воды из-под крана, снова лег, задремал. А потом пришла Хельма, ткнулась мокрым носом в щеку, что-то неразборчиво крикнул Митька, и Олег вскочил, закрутил головой спросонья. И тут с души точно камень свалился – конечно, гроб был пустой, там никого не было. Он же не видел Митьку мертвым, значит, похоронили кого-то другого, а его сын дома, только что вернулся с прогулки. И Хельма здесь, носится, мокрая, по квартире, а Лариска ловит ее, чтобы помыть лапы, и ругается на собаку. А Митьке смешно, он нарочно отпустил псину и теперь помогает матери ее ловить…
Смех и крик повторились, но уже издалека, Олег помотал головой, приходя в себя, поднялся, вышел в коридор. Никого, тихо, темно и пыльно, а кричат с улицы – он забыл закрыть окно в кухне. И снова сжалось сердце и заныли виски: чуда не произошло. Митька остался под старой рябиной, под холмиком из живых цветов, а Лариска все еще в больнице, но уже не в реанимации, а в хирургии. В небольшой, пропахшей лекарствами отдельной палате, накачанная успокоительными и снотворным – Олег заплатил персоналу и за Лариску был пока спокоен. Утром ей сняли повязки, Лариска поглядела на себя в зеркало и молча отвернулась к окну. Лежала спокойно, не плакала. Олег заставил ее перевернуться на спину, заглянул в худое заострившееся лицо жены и невольно вздрогнул – со лба до подбородка тянулись здоровенные багровые рубцы, рассекали губы и щеки. Лариска чудом не лишилась глаз: когти или зубы – уже непонятно – у Диминых тварей были отменные. «А Митька?» – шелохнулось в голове, и Олег до боли прикусил губу. Лариска пристально поглядела на мужа и спокойно сказала:
– Я повешусь, Олег. Я не буду жить, я не смогу.
– Молчи. – Он подошел к окну, спиной чувствуя ее взгляд. Колоть успокоительные ей перестали лишь вчера, и соображала Лариска еще неважно, однако последние слова она произнесла вполне осмысленно.
