хватает меня за бедра и будто пытается пронзить насквозь своим крепким членом. Я глубоко вздыхаю и издаю протяжный стон – как раз вовремя. Оргазм накатывает, и я чувствую, как волны сокращений прокатываются по телу моего парня. Сейчас все прекратится, и я, как это часто бывает, останусь с легким чувством разочарования и беспокойства.
Секс – не самая интересная игра, к тому же я каждый раз боюсь забеременеть, хоть и пью таблетки. У меня есть знакомая, которая родила двоих, в первый раз – принимая таблетки, второй – при каком-то уколе, который дает сто процентов гарантии. В общем, расслабиться сложно. Наверное, в этом все дело.
– Я не хочу ехать к финнам без тебя, – говорит Сережа, поворачивая меня к себе. Он нежно отбрасывает мокрую прядь волос с моего лба и целует меня. – Я думал, ты будешь рядом, в моей палатке… голая.
– Я тоже не хочу уезжать, – вру я. – Но у меня нет выбора.
– Выбор есть всегда, – возражает он, и я предчувствую, что сейчас начнется второй раунд нашей вчерашней ссоры. Как же я хотела бы избежать этого! Как было бы хорошо, если бы можно было отрезать всю эту эмоциональную часть и просто объясниться холодно и по-деловому. Ты едешь в свой отпуск без меня или не едешь в него вовсе. Я еду с моей матерью в Париж.
– Я еду в Париж, и точка. Разве это так странно?
– Если бы я знал тебя меньше… – фыркает Сережа и бросает мне полотенце, которым только что вытерся сам. Вот то, почему мне не очень нравится жить с кем-то. Я слишком люблю вытираться сухими полотенцами. – Зачем ты едешь туда?
– Отдыхать! Мама все оплачивает.
– Как будто дело в этом! – Ему-то уж лучше других известно, что я не беру денег у мамы. – Чего ты там не видела, в Париже?
Я отворачиваюсь, принимаясь разглядывать линии на собственной ладони. Я никогда не была в Париже, но Сережа инстинктивно чувствует что-то. Или он просто хочет меня отговорить. В любом случае… Мы едем в клинику, к пластическому хирургу. Но это – страшная тайна, и я, конечно, не могу сказать об этом никому. Даже своему парню.
Я всегда была хороша в сохранении секретов, которых в жизни моей мамы хватало. До тридцати пяти мама выглядела на двадцать, и это устраивало ее полностью. В тридцать семь она родила меня, и это пошатнуло хрупкий баланс.
Все из-за меня.
В сорок она смирилась с тем, что, даже при всех предложенных мерах по спасению, она не может выглядеть моложе двадцати пяти. На двадцать пять – тридцать ей удавалось выглядеть до пятидесяти. По крайней мере, на фотографиях. Затем начались проблемы, с которыми она билась последние десять лет. И о которых никому не положено знать.
Кроме меня. И, конечно, врача из Франции. Только мы двое. И кому какое дело, что я категорически против того, чтобы мать в очередной раз подвергала себя риску. Что я еле пережила ее последнюю липосакцию. Ей было плохо две
