наполнять чем-нибудь его желудок, вы в конце недели найдете беднягу мертвым, как колода.
Тут певец, постепенно отступавший перед энергичным натиском оратора, почти упал на скамью под вязом и просительно произнес:
– Сэр, вы совсем сбили меня с ног вашими аргументами. Не сообщите ли вы мне то заключение, которое выводите из ваших предпосылок?
– Я просто хочу сказать, что там, где вы найдете одно человеческое существо, интересующееся любовью, вы можете найти тысячу существ, не менее интересующихся обедом. И если вы желаете быть популярным миннезингером или трубадуром нашего века, будьте ближе к природе, сэр, будьте ближе к природе, бросьте избитые восхваления румяных ланит и настроите вашу лиру на тему о бифштексе.
Собака тем временем уже кончила свой обход и теперь стояла перед хозяином на задних лапах с подносом в зубах, довольно обильно наполненным медной монетой. Наконец, справедливо обидевшись на невнимание, которое заставляло ее стоять в этой неудобной позе, она бросила поднос и заворчала на Кенелма.
В то же время из сада послышались нетерпеливые голоса. Слушатели требовали еще песен за свои деньги.
Певец встал, повинуясь призыву.
– Извините, сэр, я должен…
– Опять петь?
– Да.
– На ту тему, которую я вам предложил?
– Нет, конечно.
– Как! Опять о любви?
– Боюсь, что да.
– В таком случае прощайте. Вы, кажется, человек образованный – тем более должно быть вам стыдно. Может быть, мы опять встретимся в наших скитаниях и тогда еще раз хорошенько обсудим этот вопрос.
Кенелм приподнял шляпу и повернул назад.
Прежде чем он успел дойти до улицы, нежный голос певца опять долетел до его слуха, но издали можно было расслышать лишь одно слово, звучавшее в конце каждого припева: «Любовь».
– Чепуха! – сказал Кенелм.
Глава VI
Когда Кенелм дошел до улицы, украшение которой составляло здание отеля «Трезвость», какая-то фигура, живописно задрапированная в испанский плащ, промчалась мимо него, но все же не настолько быстро, чтобы Кенелм не мог узнать в ней трагика.
– Гм, – пробормотал он себе под нос. – На его лице что-то незаметно особого торжества. Наверно, актер получил хорошую головомойку.
Когда Кенелм вошел в столовую, мальчик – если спутника Кенелма все еще можно называть таким образом – стоял, опираясь на каминную доску. В его сухих глазах и беспокойной позе отражалось глубокие уныние.
– Милое дитя, – самым мягким и грустным тоном сказал Кенелм, – я не жду от вас признаний, которые могут быть вам тягостны. Однако позвольте мне надеяться, что вы навсегда выбросили из головы мысль поступить на сцену.
– Да, – прозвучал едва слышный ответ.
– Стало
