она появилась, он молчал. Она отвезла его к себе, в домишко, расположенный в северной части города, на лесном участке между фермами. Комнаты были чистые и просторные, с балок свисали высушенные травы, на полках стояли кувшины и книги.
C’étaient toutes les choses de ma mère, это все мамино, сказала она. Рассказала, что бабушка была креолкой, а отец был почти полностью индеец. От мамы и бабушки она научилась акушерскому делу, ну и французскому – un français bien différent[22].
Потом она умолкла, пространство наполняла назойливая музыка сверчков и ночных насекомых. Луиза рассказала ему, что ее мать умерла недавно, еще молодой, и пришлось самой заботиться о себе и делать то, к чему еще не была готова. C’est… начала она, но, не находя слов, продолжила по-английски: «…так одиноко».
Потом они пошли гулять. Она говорила о том, чему ее учила мать, и о том, на что только намекала, сама уже не твердо помнившая утерянные традиции. Джуд и Луиза брели по редколесью, вокруг покосившегося дома росли древние деревья – орехи да кряжистые дубы. Тропинка привела их к линии электропередач, тянущейся через всю округу; галактики над головами сияли так ярко, что можно было различить провода высоко в небе. Провода гудели, как там, над полями, в стране его детства. Она коснулась его жилистого кулака. Они вжались в землю. Она протянула ладони к свету. Он вонзал пальцы в траву и корни, и комья земли летели, как из-под копыт скачущего коня.
Потом она расспрашивала о его жизни. Ее груди нежно касались его груди, рука лежала на животе. Слушая его, она закрывала глаза. Она была первой, кому он рассказал об Иза-Мари, о ее смерти и дороге на юг, и о том, что он не помнит, во что она превратилась, и что это его беспокоит и даже во сне он думает о ее косточках. Он лежал, вспоминая пустоту, появившуюся, когда он решил уехать, огромный залив ночью, которую он провел в горах, поля и ветер, и то, как он сопротивлялся холоду. Что случилось с тем миром, и ради чего ему бороться в этом? Он видел ферму, берег, неспокойное море. Он хотел заниматься простой работой. Ему нужна была Иза-Мари, такой, какой она была в детстве, он хотел нести ее по дороге и чувствовать себя преданным благу, что в его руках. На ринге он не ведал подобного ужаса. Он вскочил и побежал, не в силах противиться импульсу. Он мчался по пыльной тропинке между полями и перепрыгнул забор на фермерском дворе. За сараем, голый и босой, он схватил топор и забросил его в поленницу. Ферма серебрилась, лунные тени протянулись под деревьями. В ушах гудела кровь. Он не хотел останавливаться, не хотел думать. Он рубил дрова, пока весь пот не вышел из тела, пока не залаяла собака и не зажглись огни в доме. И тогда он убежал.
В следующем месяце Карни и Уотсон сообща организовали Джуду участие в поединках. Многовато будет, заметил Карни, но признал, что это закалит Джуда, и не так уж важно, что бои сулят приличный доход. Джуду казалось, что он дерется с каждым американцем, весящим больше ста семидесяти пяти фунтов. Некоторые были с брюшком. Один был одноглаз, весь в шрамах от ожогов, другой – только что из тюрьмы, со спиной, покрытой татуировками бесстыдных
Французскому, хоть он и отличается (
