колонок музыка прошлого – музыка будущего – музыка вне эпох. Виниловые пластинки – динозавры, практически вымершие в двадцатом веке, – здесь был один из немногих экзотических заповедников, сохранивший редкие, ископаемые виды.
Леночка – виновница сегодняшнего сбора, ей исполнилось наконец-то долгожданных шестнадцать, – утопала в пухлых подушках, полулежа в широченном отцовском кресле, запрокинув красивую маленькую головку, и изредка взглядывала на своего соседа. Вадик восседал на подлокотнике того же кресла, в свою очередь временами бросая растерянно-виноватый взгляд на суровую хозяйку. Своей долговязостью и взъерошенностью шевелюры он напоминал петуха, взлетевшего на насест после не слишком удачной драки, но готового в любую минуту сорваться вновь. Казалось, если б не белая с нежным сиреневым маникюром ручка, лежавшая на его колене, только бы его здесь и видели. Со вчерашнего дня считалось, что они в ссоре, но это не мешало Леночке держать Вадика при себе.
Это было накануне. Только что окончился школьно-футбольный матч, и ребята расходились по домам.
– Ну что, что я такого сделал? – умоляюще допытывался Вадик.
Они топтались под крышей школьного входа, не решаясь вступить в моросящую непогоду сентября. Дождь только-только начинал робко просачиваться сквозь тугое полотно растянутого под небом тента из сплошных туч, но с каждой минутой набирал силу и уверенность, если не сказать: наглость.
– Я всего лишь подал ей плащ. Неужели из-за этого надо устраивать мировую трагедию. Мужчины во всем мире подают пальто дамам. Ты свихнулась со своей дурацкой ревностью.
– Я не свихнулась, милый. Мне очень приятно, что ты, наконец, оказался джентльменом и вспомнил вдруг о том, что дамам подают плащи, – голос у Леночки был елейным, отчего у Вадика озноб пробежал по спине. – Только подал ты его не мне, а Маше. Я не припомню, чтобы ты делал это когда-нибудь для меня. А я, между прочим, стояла в двух шагах, но меня ты не замечал.
Это было накануне. Сегодня Леночка культивировала в Вадике чувство вины. У нее получалось.
Кроме них, в музыкальную шкатулку Евгения Михайловича набились почти все девчонки. Не хватало Наташи, которая помогала Леночкиной маме с чаем. Со своего места на кожаном диване Маша могла наблюдать не всех. Олька Бертеньева вертелась рядом с ней. Она страдала не от испытания классической музыкой – она неплохо в ней разбиралась, – но от необходимости молчать. Каждую смену пластинок она выплескивала фонтан эмоций, порожденных Листом или Рахманиновым. Инга сидела с другой стороны от Маши. Глаза ее были закрыты. Казалось, она спит. Но она слушала – уголки рта ее вздрагивали. Надю Маша не видела. Зато напротив них, опираясь локтями о стол и положив голову на ладони, замер Гарик. Сидеть так ему, наверное, было страшно неудобно. Но у него был красивый профиль. И он сидел к девочкам профилем. Из всех мальчишек Гарик лучше других чувствовал музыку. Маша уже знала, что он неплохо играет на гитаре. Когда-то, в той жизни, до физмат школы, он успел отучиться несколько
