в какого-то англичанина и ходишь, как журавль на тоненьких ножках.
– Потому что я жил долго в Курляндии, где не носят польского платья, а теперь я провел два дня у английского резидента в Варшаве.
– Так ты возвращаешься из Курляндии?
– Да, мой второй отец, усыновивший меня, умер и оставил мне второе имение.
– Вечная ему память! Ну, а он был католик?
– Да.
– Вот это хорошо, по крайней мере утешение тебе. А ты не уедешь от нас в свою Курляндию?
– Здесь я бы хотел жить и умереть! – отвечал Кетлинг, смотря на Христину.
Она опустила вниз свои длинные ресницы.
Маковецкая приехала уже в сумерках; Кетлинг вышел за ворота, чтобы встретить ее и проводить ее в свой дом с таким почтением, как удельную княгиню.
На следующий день она хотела искать себе квартиру в городе, но все это не привело ни к чему. Молодой воин умолял ее остаться, ссылался на братское родство с Володыевским и до тех пор стоял перед нею на коленях, пока она не согласилась остаться в его доме. Они решили, что Заглоба тоже останется с ними, чтобы охранять их от пересудов и толков людей. Тот, конечно, охотно согласился, потому что страшно привязался к «мальчику» и даже начал строить разные планы, которые и заставили его остаться.
Обе девушки были очень довольны, а Варвара сразу стала на сторону Кетлинга.
– Мы все равно не можем уехать сегодня отсюда, – уговаривала она Маковецкую, – а потом будет все равно: одни сутки или двадцать.
Кетлинг нравился вообще всем женщинам, а потому понравился Басе точно так же, как и Христине; кроме того, первая никогда не видела заграничного кавалера, исключая офицеров заграничной пехоты, которые были не так изящны и гораздо проще, поэтому она ходила вокруг него, встряхивая волосами, раздувая ноздри и глядя на него с детским любопытством, но до того дерзким, что Маковецкая даже побранила ее. Несмотря на замечание, она все-таки не перестала всматриваться в него, словно желала изучить его и сделать ему оценку как солдату; наконец, она стала расспрашивать о нем Заглобу:
– Известный ли это воин? – спросила она тихо у старого шляхтича.
– Такой известный, что известнее и быть не может. Он закалил себя в боях, потому что сражался против англичан за веру четырнадцатилетним ребенком. Это высокорожденный дворянин, это видно и из его манер.
– Вы видали его когда-нибудь в огне?
– Тысячу раз! В огне он стоит как вкопанный, даже не поморщится, и только изредка разве потреплет коня по шее и готов говорить о любви.
– А разве можно говорить в это время о любви?
– Отчего же нельзя; все возможно, лишь бы был отпор для пуль.
– Ну, а один он хорошо может сражаться?
– О, это настоящий шершень!..
– А может ли он сравниться с паном Володыевским.
– Нет,
