приходится просиживать за работой целые вечера? Отчеты к первому числу и прочее тому подобное?
– Бывает. Работу беру на дом.
Она подняла руки над головой и запустила все десять пальцев в волосы.
– Почему? – спросила она.
– Потому что потому оканчивается на «у».
– А вы многому могли бы меня научить? Итен сказал:
– «И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу и одели Его в одежды Его, и повели Его на распятие. Выходя, они встретили одного Киринеянина, по имени Симон, и заставили сего нести крест Его. И, пришедши на место, называемое Голгофа, что значит Лобное место…»
– А ну вас!
– Да-да, все так и было.
– Вам известно, что вы настоящий сукин сын?
– Известно, о дщерь иерусалимская!
Она вдруг улыбнулась.
– Знаете, что я сделаю? Такого сегодня нагадаю одному человеку, любо-дорого! Вы у меня будете самой что ни на есть важной персоной.
Поняли? Чего ни коснетесь, все превратится в золото. Народный глашатай! – Она быстро подошла к двери и, оглянувшись с порога, оскалила зубы в улыбке. – Ну-ка, попробуйте оправдать свою репутацию и попробуйте не оправдать! До свидания, Спаситель! – Как странно звучит цоканье каблуков по тротуару, когда ими отстукивают в ярости.
К десяти часам все изменилось. Распахнулись широкие стеклянные двери банка, и людская речка потекла туда за деньгами, а потом завернула к Марулло и вынесла оттуда разные деликатесы, без которых Пасха не Пасха. Итен чувствовал себя как на водных лыжах – только держись, – и продолжалось это до «часа шестого».
Сердитый пожарный колокол на башне ратуши пробил начало часа шестого. Покупатели мало-помалу рассосались, унося с собой пакеты с праздничной снедью. Итен внес в лавку лотки с фруктами, запер входную дверь и без всякой на то причины, а лишь потому, что сделалась тьма по всей земле и в нем самом, спустил плотные зеленые шторы, после чего тьма сделалась и в лавке. Одни только неоновые трубки в холодильнике светили в этой тьме призрачной голубизной.
Зайдя за прилавок, он отрезал четыре толстых куска ржаного хлеба и щедро намазал их маслом. Потом двинул вбок стеклянную дверцу холодильника и взял с одного блюда два ломтика плавленого швейцарского сыра, а с другого – три куска ветчины.
– Сыр и салат, – сказал он. – Сыр и салат. Лезьте на дерево, кому дом маловат. – На верхние куски хлеба густым слоем положен майонез, они придавлены к нижним, выпирающие кромки ветчинного сала и зеленых салатных листьев подровнены. Теперь взять картонку молока и пергаментной бумаги на обертку. Он аккуратно подгибал пергамент с краев, когда во входной двери звякнул ключ и в магазине появился Марулло – широкий в плечах, как медведь, и такой тучный, что руки у него казались непропорционально короткими и не прилегали к бокам. Шляпа у Марулло сидела на самом затылке, а из-под нее торчала жесткая бахрома серо-стальных волос, точно он носил под шляпой еще какую-то шапочку. Глаза у него были со слезой, хитрые и сонные, но золотые коронки на передних зубах
