попадаться Иванасу до смерти не хотелось.
Впрочем, ни одной чёрной точки на небе Иванас не видел, как ни вглядывался в горизонт. Одна только мысль покалывала потихоньку: крыланы, де, могут и сзади налететь, и в невидимок оборотиться. Размышляя в таком ключе, укреплял себя Иванас духом. Дескать, была не была, от судьбы не уйдешь. Чего мучиться страхами, коль от главной-то самой напасти всё одно не увернёшься.
«На худой конец испытаю на крыланах бабкин порошок, – усмехнулся он про себя. – Она заверяла, любой лютый зверь, окромя человека, от ентого порошка изойдётся чихом. Ежели они, конечно, живые – крыланы эти». И ускорил шаг. Мало-помалу и жара спадать начала, и сосание под ложечкой, мучившее с утра и ещё долго после пополудни, притупилось. Неуклонно, хотя и медленно, надвигался на предгорье летний вечер.
Сумерки всегда Иванасия радовали: и когда он ещё близ жилья людского шёл, и когда дикая степь, от края до края гладкая, будто гигантская скатерть, перед взором его предстала. И в детстве-юности любил Иванасий вечерние сумерки. В юности – потому что после гибели отца всё у него из рук валилось, хотелось только одного – вернуться скорее домой, в материнскую хибару, и залечь в тёмном углу, как тому боязливому зайцу.
Оттого, может, и прозвали Иванаса Печальным. Пытались люди развеселить его, особенно девицы пригожие – бестолку. Он при девицах вообще почему-то сникал – и бледнел, и краснел, и немым становился. Мать его и так и сяк пыталась вразумить: дескать, хватит горевать по отцу – пора жить начать, о продолжении рода подумать.
«Отец-то вон, поди, глядит на тебя с того света и сердится. Никак ты в толк не возьмешь, что усопшему родителю завсегда хочется, чтобы отпрыск его весел был и жил как все, пока живется. Вот останешься бобылём, состаришься и умрёшь в безвестности – нам с отцом на том свете лучше сделается? Когда род наш оборвётся!» – упрекала его мамаша долгими зимними вечерами. А он, дабы меньше мать переживала, бубнил ей в ответ: ничего, дескать, время мое придет – найду свою суженую, и внуков тебе родим.
А люди не верили. Понятное дело, все тогда в Отрантурии детей старались как можно раньше в отцы и матери определить. Потому как слишком короткой жизнь была у человеков. Нельзя было сказать, что тридцатилетний возраст тогда в Отрантурии стариковским считался. Все знали: и от пятидесятилетнего сорокалетняя родить способна. Да только понимали и другое. Слишком рискованной жизнь была в ту пору у простого смертного.
Родить ребёнка было мало. Выходить, выучить жить, поставить на ноги ещё требовалось. Чтобы не увяло осиротевшее ненароком дитя раньше времени. Оттого и спешили, в раннем отрочестве поощряя детей друг с дружкой знакомиться да глазки строить. Расчёт был прост. Пару лет как минимум вьюношу (под этим словом в ту пору понимали и юношей, и девушек, которым исполнилось 14, но до 16 они ещё не доросли) потребно на то, чтобы влюбляться научиться и знакомство заводить.
Год
