Ему изрядно попало.
– Ему – «Скорую»?
– Да, и немедленно!
– Ни за что, – плача, сказала Люба. – Пусть подыхает! Что мы ему сделали?
– Вы поступите, как я сказал, – произнес Вагаршак сухо, и Люба вдруг поняла, что теперь всегда будет поступать, как он скажет. – Слышите?
– Слышу! – покорно отозвалась она.
Когда она вернулась, они опять дрались. Вернее, этот, в папахе, бил Вагаршака, который только кряхтел и отгораживался от подонка длинными руками. И опять Люба вмешалась, и милиционер засвистал издали в промерзший свисток, но теперь Любу уже никто не мог остановить, даже милиционер.
– От это девушка, – сказал он, когда пьяного, наконец, удалось утихомирить, – от это боевая подруга. За такой ни один кавалер не пропадет.
– Безобразие у вас, хулиганство, – сказала Люба, тяжело дыша.
Милиционер обиделся.
– У нас, между прочим, хулиган исключительно приезжий, – сказал он сердито, – у нас свой хулиган и свое хулиганство начисто изжиты. А за приезжего пусть те отвечают, которые его воспитали, паразита…
Он долго еще ворчал, а Вагаршак вежливо слушал. Из его носа все еще шла кровь.
– Со «Скорой помощью» у нас затирает, – погодя сказал милиционер, – бензиновый лимит сильно жмет.
Пьяный хулиган опять очухался и вновь стал сквернословить.
– Ну, пошли! – велела Люба тем голосом, которым жены командуют подвыпившими мужьями. – Пошли же, вы еще и простудитесь.
– Нужно подождать «Скорую помощь», – ответил он твердо.
И опять Люба с радостью подумала теми словами, которые когда-то казались ей сентиментальными и приторными: «Как скажешь! – подумала она. – Как скажешь. Всегда – как скажешь!»
Он жил у черта на рогах – в Новокузнечной слободе, и когда они, наконец, дошли, удивился:
– Как странно, что вы меня провожаете, а не я вас, так ведь не полагается. Правда?
В нем было что-то чуть-чуть старомодное: хотя бы это «вы», непривычное на курсе, или стерильная чистота в комнатке за печкой, где он жил, – все, вплоть до портрета сердитой Бабы Яги, висевшего над колченогим столиком, отдавало чем-то непривычным для Любы, новым, не похожим на все то, к чему она приспособилась за войну. И старуха хозяйка с седым кукишем на затылке, запричитавшая, когда он ей сказал, что они подрались, и ее внуки, босые и распаренные после мытья в корыте, и «самовар чаю», который старуха, по ее выражению, «взбодрила» для гостьи, – все было своеобычно, не похоже на то «житьишко», которым жили эвакуированные студенты, все было основательно и «порядочно», как рассудила про себя Люба.
– Кто это? – спросила она про Бабу Ягу.
– Тетка моя, – сказал он. – Вернее, приемная мать. Она хирург, я вам про нее говорил.
Умело и красиво он заварил чай, нарезал остистый, мокрый хлеб, открыл банку сгущенного молока.
– Молоко
