он сгибался в поясе. – Здравствуйте, дорогая.
– Здравствуйте, – ответила она с ненавистью.
– Какой вечер чудесный, тишина какая струится…
Она молчала, завидуя тем, кто ехал дальше в разбитом автобусе.
Руки она не подала. Ее тошнило, когда он целовал ее руку.
– Я звонил из совхоза, – сказал он. – Товарищ Романюк мне разъяснил, что вы уже убыли от него…
– А он вам не разъяснил, зачем я к нему приезжала?
Хамрадов молчал. Лунный свет ярко и безжалостно освещал его немолодое, костистое, скорбное лицо.
– Нет, – сказал он, – разъяснений не было. Но я… догадываюсь.
– Тем лучше. Я вас предупреждала!
И тут с ней сделалась истерика, она не выдержала. Ей сладко и душно перехватило горло, она затопала ногами и закричала так громко и не похоже на себя, как не кричала никогда в своей жизни. Она закричала о том, чтобы он немедленно убирался, чтобы он оставил ее в покое, что он отравил ее жизнь, замучил, довел до кликушества. Ее била дрожь, слезы текли по лицу, она понимала, что с ней отвратительная истерика, ей было стыдно и гадко, но она не могла себя заставить замолчать.
– Я вас ненавижу! – кричала она. – Вы мне противны, я люблю другого человека, а у вас и гордости нет, ну чего, чего вы ко мне пристали, зачем? Уйдите, оставьте меня, убирайтесь, вы же старик, посмотрите на себя, найдите себе старуху и женитесь на ней. Вы не даете мне жить, понимаете – жить, я должна работать, думать, отдыхать, вы отравили, опаскудили мне работу, я ненавижу из-за вас даже это море…
– Любушка! – со сладким стоном сказал он. – Любушка, мое сокровище, не надо так, Любушка!
Она повернулась и, плача, побежала от него по каменистой, блестящей в лунном свете дорожке. А он бежал за ней, позабыв своего картинного коня, красивый, хоть и седой человек, обезумевший от любви, – таким ему, наверно, все это представлялось.
– Не смейте! – обернувшись, крикнула она. – Слышите? Не смейте ходить за мной. Не смейте приходить ко мне. Я ударю вас, если вы подойдете.
Он застыл на месте.
Но ведь завтра он явится?
Вот в это мгновение возле старого тополя она и решила все до конца. Раз и навсегда. С приветом, товарищ Караваев и товарищ Романюк! С пламенным приветом! Что бы ни было, она уедет. Даже получки не дождется…
В своей комнате она засветила керосиновую лампу с лопнувшим стеклом, заперлась на крючок, попила противной, теплой воды. Ее все еще трясло. Нужно было собрать вещи, упрятать в чемодан, сделать все то, что она давно обдумала и что казалось таким простым. Но теперь это вдруг оказалось вовсе не просто, совсем не легко.
Люба накапала в чашку валерьянки пятьдесят капель, выпила, посидела тихо, сложив руки на коленях. Потом заснула на стуле у коптящей лампы. И только в два часа ночи начала укладываться – скорее, ну же, больше нельзя откладывать.
Ох, Варвара, Варвара!
Наконец
