друг Сойкин, спасибо. Если что, так и знай. Для тебя – лягу грудью там, где скажешь.
Ушел Сойкин, упорхнули голуби.
Появление Бородина с квартетом затягивалось. М-ль С. сидела на столе, прикрыв глаза, качала ногой и слушала мерный скрип чулка в потемках шерстяной юбки. Квартета не было. Не было ни скрипок, ни виолончели с альтом, ни филармонического кашля, добросовестно записанного на граммофон, – ничего; лишь бронхиальный Бах из груди тяжко сопящего баяна за стеной да кичливые куплеты Эскамильо откуда-то сверху. Немые репродукторы со стены угрюмо напоминали о скором возмездии в лице наевшегося балалаечника. М-ль С. вздернулась, встрепенулась, прикнопила к двери записку «Люди! Занято! Кто войдет – тот будет проклят!» и поскакала на чердак.
– Ну так чем же? Трубач от флейтиста?
– Лехин, у флейтиста по утрам трубы не горят!
– Ха-ха. Не горят… Ответ не засчитывается. Думай, кудрявая!
Лехин подбивал клинья подо все женское. Сердце Лехина было большим и теплым. Свободное от дудения время Лехин посвящал утехам. Утешался Лехин обильно, безотказно, с неиссякаемой мощью античного героя; для всякой женской твари находил он доброе слово. Более прочих Лехину давались пугливые библиотекарши и миниатюрные корейские скрипачки. Гардеробщицу бабу Машу называл Машенькой, в связи с чем был подозреваем в ужасном. Лехинские похождения бурно обсуждались посетительницами центральной туалетной кабинки в западном крыле второго этажа. В целом, Лехин был положительно рекомендован, особенно в той ветви эпоса, что записывалась справа от дверной ручки.
– Вы знаете, мне страшно неловко, но Бородин до двести пятой не дошел. Совсем.
– Позвольте! – Дама с Серьгами переломила пчелиную талию, поднесла к глазам очки со сложенными лапками. – Позвольте, Бородин был направлен в две… двес… в четыреста пятую аудиторию согласно вашему заказу!
– То есть как в четыреста пятую?! Там же сегодня Смирницкий!
Унылую лекцию доцента Смирницкого м-ль С. в настоящий момент как раз прогуливала. Консерваторка мстительно усмехнулась, смышленую ее головку озарило видение, в котором мажорные голоса бородинского квартета врывались свежим ветром в кислый воздух лекции по психологии. («Зигмунд Фрройд по этому поводу…») Доцент Смирницкий произносил фамилию венского фокусника, грассируя и йокая на ложно-немецкий манер. Холеный Зигмунд в трактовке Смирницкого представлялся выжившим из ума Сигизмундом-барахольщиком, продавцом непристойных открыток, гаданий и копеечных сонников на воскресном базаре. Доцент Смирницкий доверял Сигизмунду всецело; Сигизмундово учение казалось доценту универсальным, как карточная ворожба, щекотливым, как пикантный анекдот, и целительным, как те таблетки, которые доцент Смирницкий должен был принимать, но не принимал из упрямства. Студенты безмерно раздражали доцента Смирницкого своим присутствием. Что касается м-ль С., то она еще месяц назад была поймана за изготовлением пасквиля «Психологический портрет
