возражения советской демократии, внесены с целью рассеять распространившиеся в западных странах слухи о том, что Россия стремится отделиться от союзников и готовится к сепаратным переговорам с Германией. Без препроводительной ноты опровергающей такое толкование русской политики, акт 27 марта мог быть понят как подтверждение указанных слухов. Посылать новую объяснительную ноту под влиянием уличных манифестаций невозможно, ибо это еще более усилит тревогу союзников. И в заключение, к общему недоумению, Милюков огласил как решающее доказательство правильности своей точки зрения секретную телеграмму, в кoторой какой-то малоизвестный дипломат сообщал, что французское министерство иностранных дел неодобрительно относится к идее созыва междусоюзной конференции для пересмотра целей войны.
Со стороны Исполнительного Комитета от имени большинства говорили Чхеидзе, Чернов, Скобелев, Станкевич и я, а от имени меньшинства – Суханов и Каменев. Все мы с одинаковой ясностью давали понять что в пояснительной ноте для нас неприемлемо не отгораживание от сепаратного мира (революционная демократия в то время единодушно отвергала эту идею), а выдвигание лозунгов, под знаком которых империалисты всех стран боролись с нашими демократическими лозунгами общего мира.
Суханов довольно правильно излагает в своих «Записках о революции» сущность речей, произнесенных на этом заседании каждым из нас. Как и во всех семи томах своих «Записок», полных деталей, он проявляет и здесь стремление к максимальной точности в передаче фактов.[1] Но характерный для «Записок» субъективный, полемический подход к событиям приводит его к извращению внутреннего смысла происходившего.
Между выступлениями представителей большинства и представителей левого крыла Исполнительного Комитета на этом совещании Суханов пытается установить то различие, что представители большинства стремились к соглашению с правительством, тогда как левое крыло формулировало свои взгляды, не заботясь о том, будет или нет достигнуто соглашение.
На самом деле, при всей резкости критики, которую направляли против ноты Милюкова и представители большинства Исполнительного Комитета, и представители левого крыла, характерной чертой апрельского совещания было то, что весь Исполнительный Комитет, без различия фракций, желал восстановления соглашения с правительством. Дыхание гражданской войны, впервые пронесшееся над революционной страной, держало в тревоге всех, и левые фракции Исполнительного Комитета делали все, что было в их силах, чтобы не мешать соглашению.
Требуя от правительства, чтобы оно ясно отмежевалось от выраженной в ноте Милюкова тенденции воскресить лозунги воинствующего империализма, мы, представители большинства Исполнительного Комитета, понимали, что нельзя, требовать, чтобы правительство дало нам удовлетворение в форме, его унижающей. Мы не выдвинули даже требования отставки
Впрочем, и в передаче фактов ему не всегда удается избегать ошибок. Описывая заседание в Мариинском дворце, он, например, излагает речь, якобы произнесенную на этом заседании бывшим членом первой Думы Рамишвили (Записки о революции. Кн. 3). На самом деле Рамишвили на этом заседании не было, и он не мог быть на нем, так как за месяц до этого он уехал в Грузию, увозя с собою тело погибшего тогда сына Чхеидзе, и в Петроград больше не возвращался.
Ошибка Суханова произошла, очевидно, по следующей причине. На заседание в Мариинском дворце пресса допущена не была, а газетные отчеты журналисты составляли на основании сведений, добытых ими из вторых рук. Я на заседании взял слово два раза – один раз, чтобы отметить, чем мы недовольны в ноте, и вызвать Милюкова на объяснение, другой раз – чтобы ответить Милюкову. Первую из моих речей журналисты, не бывшие на заседании, по ошибке приписали Рамишвили. А Суханов, хотя и был на заседании, пользовался, очевидно, газетными отчетами, чтобы освежить свою память, и повторил ошибку журналистов. Досаднее всего для мемуариста то, что, описывая заседание, он ссылается не на газеты, а на свою память. «Из ораторов большинства, – пишет Суханов, – я одного забыл, а помню Чхеидзе, Церетели, Чернова, Скобелева и Рамишвили» (Записки о революции. Кн. 3).
В 1922 г., в Берлине, Суханов, говоря со мной о своих «Записках», сказал: «Вы не согласитесь, конечно, с моей политической тенденцией, но вряд ли Вы сможете найти в моих „Записках“ фактические неточности». Тогда я ему указал, для примера, эту ошибку. Он был очень смущен и повторял: «Не знаю почему, но мне казалось, что я пишу по личной памяти»
