И этот барьер принципиально непробиваем, вне зависимости от степени нашего развития и усилий, бросаемых на познание мира.
– А вы уверены, – мужчина пошевелил в воздухе пальцами-сосисками, – что правильно поняли написанное?
– Увы, – кивнул я, – уверен. Хотите, подберу статьи из журналов?
– Да, – очнулся мой собеседник. – Кстати, возвращаясь к моему первому вопросу…
– Ой, Давид Вартанович! – Из-за угла весьма кстати вывернула мама. – Здравствуйте.
– А, Ирочка, здравствуй. Не знаешь, чей это молодой человек и что он тут у тебя делает?
– Это мой… – мама зарозовелась и молитвенно сложила руки, – Андрюша, он пришел меня проведать. Попросился журналы по математике посмотреть. Он ею интересуется.
– Кхе… – Давид Вартанович шагнул вперед, к раскрытому журналу, и наклонился, пытаясь вчитаться в густо испещренный символами текст. Хватило его ненадолго, от силы на абзац. – Вроде и английским свободно владею, – чуть смущенно признался он, – а ни одной фразы не понимаю.
Директор БАНа выпрямился и устремил на меня оценивающий взгляд, что-то про себя решая. Я замер не дыша. Если меня исторгнут из этого рая, будет очень нездорово. Альтернативы нет.
– Хорошо, Андрей. Пойдемте.
Он развернулся и решительно зашагал по залу. Я пристроился рядом.
– Странно, – заговорил Давид Вартанович, чуть придя в себя, – я ничего такого не слышал. Нет, я, конечно, не математик. Я всю жизнь с хлопчатником работал, – доверительно сообщил он, – но у меня был учитель, да. Вавилов, слышали о таком?
– Э-э-э… Раз хлопчатник, значит, Николай Иванович?
Давид Вартанович с одобрением посмотрел на меня:
– Молодец. Да, он. Быть его учеником – это, знаете ли, накладывает, да. Я стараюсь быть в курсе науки вообще, смотреть широко. Но такого не слышал, нет.
– Понимаете, это как в доме повешенного не принято говорить о веревке, так же и в храме современной науки не любят вспоминать о Гёделе. Его теорема о неполноте ничуть не сложнее для популяризации, чем теория относительности Эйнштейна, но популярности не наступило. Может быть, потому, что люди все еще хотят надеяться, что кто-то наконец скажет им всю настоящую правду – сиречь истину? А нет ее больше. Светлая ей память, она была так красива и так страшна, но поиск ее был так велик.
– Может, какая-нибудь ошибка? – с надеждой спросил мой спутник.
Мы остановились на широкой лестничной площадке у огромного, метров пять в высоту, окна. Директор БАНа тяжело переводил дух, пытаясь справиться с одышкой.
– Да вряд ли. Уже почти пятьдесят лет минуло. Два поколения математиков перепроверяло. Это ж не синхрофазотрон, тут только лист бумаги да карандаш надо. Кстати, ситуация с этим кризисом
