погулять, – сейчас прольется чья-то кровь… Сейчас мы устроим такую зачистку…
Мысль, на его взгляд, очень раскованный от водки, большая часть которой успела-таки впитаться в кровь, была великолепной – бросить в мусоропровод зловонные остатки, а следом гранату. И пусть весь мир подождет! В смысле разбирается, кто и почему накромсал в подвале кучу кровавых ошметков, и почему остатки лохмотьев догорают отдельно от кусков их бывшего хозяина? Галина могла гордиться мужем (так думалось Федору) – он достойно завершал начатое ею ночью черное кровавое дело.
Эта граната уже полтора года ждала своего часа. Дождалась. А ведь как не хотел Казанцев ее брать! Лимонку всучил ему вместо гонорара временно неплатежеспособный прапорщик воинской части, что квартировала в городе. Худющий был прапорщик, чем-то похожим на ветеринара. Настоящий российский прапорщик, толстый и важный, побрезговал бы зайти в ту собачью и кошачью забегаловку, где работал Федор. У нее – у ветлечебницы – даже крыши путной не было. В смысле, никто ее не приватизировал ни в бандитские девяностые, ни в веселые и сытные двухтысячные, ни теперь, когда на дворе подбирался к своей середине две тысячи шестнадцатый год. А сам Федор, как и его работодатели, словно остался там, в девяностых.
Вот пес у прапорщика был настоящим бандитом. Злющий ротвейлер бросался на персонал лечебницы, пока не позвали Казанцева. Был у Федора такой талант – предмет необычайной зависти коллег. Он мог спокойно подойти к любому, самому злобному псу и сделать с ним все, что только не пожелает ветеринарская душа. Погладить, сделать укол, дернуть за хвост; да хоть и за другой отросток, за который любой пес отгрыз бы нахалу башку. А с Федей собаки терпели; даже с радостью принимали от него знаки внимания. Ради справедливости надо отметить, что сам Федор пользовался своим даром строго в рамках ветеринарной этики – как он ее понимал. То есть ни за что лишнее не дергал. Может потому даже абсолютно не поддающиеся дрессировке зверюги слушались его с первого слова и с видимым удовольствием выполняли любые команды. Другой на месте Казанцева давно сделал бы головокружительную карьеру, хотя бы в денежном выражении. Федор же который год прозябал в своей лечебнице и двухкомнатной квартире на девятом этаже. Изменений в своей жизни он никак не предполагал. До сегодняшнего утра.
– Судьба, – сказал бы любимый им в детстве артист Михаил Евдокимов.
– Дурак, – говорила ему ласково Галчонок…
– Ну все! – Казанцев в последний раз огляделся к крохотной прихожей и – как был, в спортивном костюме и кроссовках, без копейки денег в карманах, зато с гранатой в руке и черным пакетом в другой – захлопнул за собой дверь. О том, что внутри остались ключи от квартиры, он даже не подумал – возвращаться домой в ближайшее время не собирался.
На лестничной клетке было тихо, как в могиле; рабочий день был в разгаре. Только двумя-тремя этажами ниже доносилось
