самых км. Представили? И не говорите мне, что 11 километров – это мало.
А, и вот еще что. Вам не нужно делать это. Вы не в армии. Вы можете уйти прямо сейчас. Поэтому езжайте домой, где вы встретитесь с семьей и будете спать в собственной кровати. Сделайте это прямо сейчас. В ином случае вам, бедному мрачному уроду, придется 3500 км переться по горам и лесам к Мэну.
Так я топал многие часы в моем частном аду усталости, вверх-вниз по холмам, через бесконечный лес, все время думая: «Вот сейчас-то я уже, наверное, прошел 11 км». Но каждый раз тропа шла дальше.
В половине четвертого я поднялся по нескольким гранитным ступеням и понял, что нахожусь на просторной каменной площадке – на самой вершине горы Спрингер. Я сбросил рюкзак, сел и прислонился к дереву, удивленный степенью усталости. Вид был невероятным. Меня просто заворожили переливы Кохуттских гор, окрашенных в цвет сигаретного дыма, убегающие далеко за горизонт. Я отдыхал минут десять, потом встал и осмотрелся. К булыжнику была прикручена бронзовая табличка, обозначавшая начало Аппалачской тропы. Там же была стойка с ручкой «Бик» на веревочке и обычная тетрадка, страницы которой покоробились от влажности. Тетрадка была нужна для записи начала пути (я думал, она будет кожаной и пафосной), и она была забита записями, большинство из которых были сделаны рукой молодых людей. Записи заполняли примерно 25 страниц (это с первого января), а восемь из них были сделаны сегодня. Большинство записей отличалось бодростью и оптимизмом: «Второе марта. Вот мы тут, и черт, как же холодно! Увидимся на Катадин! Джейми и Спад». Но примерно треть из них были длинными и задумчивыми, со смыслом между строк: «Вот я наконец на Спрингере. Я не знаю, что дальше, но моя вера в Бога сильна, и я знаю, что моя семья любит и поддерживает меня. Мама и Поки – это путешествие для вас», и так далее.
Я прождал Каца чуть меньше часа, а потом пошел его искать. Начинало темнеть, становилось все холоднее. Я шел и шел вниз по склону через чащу, снова туда, куда, как я думал, никогда не вернусь. Несколько раз я выкрикивал его имя и слушал, но ничего не слышал. Я шел дальше и дальше, переползал через поваленные деревья, те самые, через которые перелезал несколько часов назад, вниз по склонам, которые едва помнил. Наконец после поворота я увидел Каца, взъерошенного, без одной перчатки, в почти истерическом состоянии.
Он не мог ничего связно рассказать, потому что был чертовски зол, но я видел, что он вышвырнул кучу предметов из рюкзака в припадке ярости. Теперь с рюкзака ничего не свисало – даже бутылка воды исчезла.
– Что ты выкинул? – спросил я, стараясь не нервничать.
– Всякое тяжеленное дерьмо, вот что. Пепперони, рис, тростниковый сахар, ветчину… Не знаю, что еще. Кучу всего. Всякое говнище.
Кац был почти в обмороке от злобы. Он вел себя так, словно тропа его предала. Это было не то, чего он ожидал. По крайней мере, мне так показалось.
Я увидел ниже по склону его перчатку и пошел за
